Процесс установки радиомикрофона в тыльную сторону угольного телефонного микрофона шверберговского «Панасоника» прошел без сучка и задоринки. Как ни странно, но на этот раз извечная рассеянность Габузова обернулась во благо: еще утром, собираясь на службу, Сергей Эдуардович обнаружил в кармане пиджака ключ от кабинета Шверберга, который он, покидая свое временное пристанище, забыл сдать на вахту охраннику. Так что вечером оставалось лишь изобразить патологическое усердие и дождаться, пока контору покинет последний сотрудник. На удачу, сегодня вечером играла сборная, а посему охранника даже не пришлось нейтрализовывать специально заготовленной байкой — тучный овошник был настолько поглощен лицезрением скучнейшего, по мнению Габузова, зрелища, что Сергею Эдуардовичу не составило бы особого труда не только прошмыгнуть в обитель Шверберга и обратно, но и вынести из кабинета Ильи Моисеевича все, что заблагорассудится. Включая несгораемый шкаф.

Устанавливая радиомикрофон, Габузов, в первую очередь, рассчитывал на прижимистость Шверберга, о которой в конторе ходили легенды. Несмотря на то что Илья Моисеевич являлся самым высокооплачиваемым сотрудником, в тех случаях, когда что-либо можно было урвать на халяву или заполучить даром, он без зазрения совести урывал и заполучал. В частности, все свои междугородние и международные переговоры, как служебные, так и личного характера, модный адвокат предпочитал вести из своего кабинета. Говорят, что, даже если ему требовалось сделать срочный звонок в выходной, он все равно срывался из дома и приезжал в контору — экономил. В результате невольно ставшая в этой ситуации крайней Лариса регулярно получала взбучки от подписывавшего счета на оплату Михал Михалыча — повышать голос на Шверберга шеф не мог, опасаясь лишиться столь ценного кадра. Таким образом, по расчетам Габузова, телефонный звонок таинственному абоненту из Франции должен был быть сделан именно из кабинета Ильи Моисеевича. Потому как «денежка счет любит».

Теперь оставалось только ждать. Ждать, когда беспристрастная аппаратура начнет фиксировать вербальные контакты Шверберга. А самое главное — с ужасом ждать 15-го числа, ждать первых признательных показаний господина Оболенского. Если, конечно, он вообще станет давать эти чертовы показания. «Станет! Никуда не денется! — с ненавистью подумал Габузов. — Толян ему поможет. А я, в случае чего, в этом деле с удовольствием помогу Толяну».

Глава тринадцатая
Без туники и без сандалий

Пафос, Кипр, 14 июня

Ларнака, Кипр, 14 июня

Прошло всего несколько дней, а Самсут уже вполне освоилась в Пафосе. Вчера утром, наскоро перекусив в открытом ресторанчике гостиницы, она отправилась в Лару — местечко чуть севернее города, где она облюбовала небольшой ласковый пляж. Днем возвратилась в город, отобедала в одном из многочисленных кафе, взяв по совету таксиста действительно очень сытную и недорогую муссаку. Затем настал черед виллы Тезея, и здесь ей неожиданно повезло — она явилась туда в тот самый момент, когда мозаики принялись поливать водой, вследствие чего изображенные на них древние герои буквально оживали. Самсут заняла удобное место в самом углу помоста, установленного по периметру здания, и замерла в ожидании чуда. И чудо действительно случилось: руки Тезея постепенно наливались силой, от Минотавра, казалось, шел пар, и у Самсут буквально перехватывало дыхание от красоты и правдоподобия этих древних изображений. Рядом прекрасная нимфа купала Ахиллеса, держа его за пятку… Словом, совсем неудивительно, что Самсут, уходя с виллы, в какой-то момент ощутила, что ее мозг переполнен видениями обнаженных прекрасных тел. В воздухе начинала разливаться какая-то манящая загадочность, все женщины казались красивыми, мужчины пылкими, и она до звезд бродила по набережной Посейдона, мечтая бог знает о чем.

И только вернувшись в гостиницу, Самсут с запоздалым раскаянием осознала, что за целый день ни разу не вспомнила ни о Ване, ни о матери, ни о Карине. Ее словно охватил какой-то дурман. К тому же на протяжении всего дня мужчины столь часто заглядывались на невысокую женщину с королевской осанкой, гулявшую в непонятном одиночестве, что в какой-то момент она… В общем, Самсут пыталась корить себя, но это выходило плохо. Да и почему, собственно, она не имеет права хоть раз в жизни насладиться, ни на что не оглядываясь и не упрекая себя за каждую ерунду? Даже в самое лучшее до сих пор время ее жизни, когда был в разгаре роман с отцом Вана, она не чувствовала себя такой счастливой…

И, честно говоря, если бы не возникавшие порой в памяти карие глаза «петрофоновского» Льва, она бы даже и решилась познакомиться с кем-нибудь на набережной. Но в конце концов загадала так: если он все-таки появится, значит, ее пребывание здесь связано с анонимным письмом, и он и есть тот самый Хоровац. Если же нет — значит, раз в жизни ей просто повезло. Неважно, каким образом, и не стоит пока думать об этом. Во время последней за этот день одинокой вечерней прогулки под звездами ей вдруг стала до очевидности ясна та самая ее первая мимолетная мысль, что этой поездкой какие-то бандиты или банкиры просто-напросто хотят как бы откупиться от ее претензий на наследство: вот, погуляла — и с тебя довольно. И, словно поверив в эту нелепость, Самсут загадала завтра же пойти и накупить подарков всей семье и Карине.

* * *

Но этим утром у нее почему-то разболелась голова, и она решила не ездить в Лару, а попробовать провести время в гостиничном бассейне. Конечно, это не то что море, но ведь потом она сто раз пожалеет, что не попробовала и такого вида отдыха.

Самсут лениво плавала, удивляясь, как за несколько дней можно так отлично загореть, и, наконец, устроилась у водного бара на островке. Разноцветные бутылки переливались и манили так, что Самсут неожиданно не устояла и решила что-нибудь выпить. Это ведь тоже — часть развлечений. Она долго придумывала, что бы заказать, и, наконец, вспомнив своего любимого Хемингуэя, попросила двойной замороженный дайкири без сахара.

Бармен посмотрел на нее как на сумасшедшую, но заказ выполнил. Горло Самсут обожгла крепкая горькая жидкость, однако она мужественно выпила половину и откинулась в шезлонге, прикрыв глаза.

Еще три дня — и ей предстоит отправиться обратно в свой серый, холодный каменный мешок… Самсут вдруг вспомнила какой-то прочитанный в ранней юности роман, где героиня, бедная немецкая девушка, волею обстоятельств на месяц попадает в роскошный альпийский пансион. Там ее одевают и балуют свалившиеся из Америки богатые родственники. И за этот месяц она так привыкает совсем к иной жизни, что возвращение в жалкую почтовую контору, затерявшуюся где-то на забытой богом станции, становится для нее немыслимым. Что было дальше, Самсут уже не помнила, но сейчас ей показалось, что она тоже не перенесет теперь возвращения в обыкновенную жизнь. «Но ведь не на станцию же, — робко успокоила она себя. Однако мысли ее после дайкири приняли непривычно резкий негативный оттенок: — Разумеется, не на станцию, но немногим лучше: неизбежное раннее утро в темноте, дорога в набитом хамами транспорте, орущие дети, входящий в самый отвратительный возраст Ван, постоянно нудящая мать, редкие вылазки в театр на какую-нибудь дребедень, от которой потом еще год отплевываешься… И одиночество, одиночество, одиночество. Кому нужна простая, ничем не отличающаяся от сотен тысяч других женщина за тридцать? Разве что теперь и отныне отцу?! Что ж, само по себе это не так уж и мало!»