– Я не понимаю, как вы смогли к этому спокойно отнестись после первого кирпича, – ответил я, раздавливая свой окурок в пепельнице. – И я не понимаю, как вы можете не видеть, как на меня давят со всех направлений розы ветров.
– Что вы хотите этим сказать? – Николаев никак не мог успокоиться.
– Алла, выйди! – Я даже не повернул к девушке головы. Едва за ней захлопнулась дверь, я сел на краешек стола и поднял воротник пиджака. – Вам Лукин велел отдать мне это дело?
– В Центральном суде распоряжаюсь я, а не Игорь Матвеевич.
– Это верно. К вам подходили Пермитин, Малыгин-старший, Смышляев? Только не говорите, что нет. Я – это уже последняя инстанция. На меня, напрямую, выходят лишь тогда, когда все возможные пути решения вопроса исчерпаны. Все они были у вас и просили каждый о своем. И я не знаю, что именно вы им пообещали.
Сознаюсь, что я хамил. Говорить председателю в лицо о том, что он что-то пообещал «просителям», это оскорбление. Однако в противном случае, соблюдая все правила политеса, я ничего не узнаю. Пока кирпич еще стучит по полу, пока еще свежи воспоминания, пока еще нервы председателя взбудоражены... Пока все это налицо, мои слова вызовут не оскорбление, а злобу и желание доказать свою правоту. Это мне и нужно! Я хочу знать, насколько управляем стал мой председатель за время моей отлучки в Москву!
– Я?! Пообещал?! Вы в своем уме, Антон Павлович?! Почему я должен был им что-то обещать? Или я уверен в том, что смогу управлять вами по ходу ведения судебного следствия по делу Малыгина?! Какие у вас основания делать такие заявления?
– Никаких, – признался я. – Но для сохранения между нами понимания я должен знать – кто к вам приходил и с какими просьбами. Только не говорите, Виктор Аркадьевич, что никто не приходил и никто ни о чем не просил! И не спрашивайте больше: «При чем здесь Лукин?» После этого вопроса я всегда чувствую во рту вкус лимона.
Николаев оказался более порядочен, нежели я смел думать о нем в последнее время. Он сознался, что к нему «подъезжали» все те, кто появлялся и в моем поле зрения. Совпадали и просьбы. Однако относительно Лукина Николаев продолжал хранить отважное молчание. Он говорил «нет», а по дрожанию его зрачков в голубых глазах я читал «да!». И разговор у него был с Игорем Матвеевичем, и задание он получил. Только какое?
Пока ответ на этот вопрос найти так же тяжело, как узнать имя человека, выбившего в моем кабинете два окна из трех. Ничего, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Однако делается.
Завхоз вошел и опустил на пол новое, запылившееся на складе стекло. Очевидно, температура в помещении не соответствовала характеру повреждения, поэтому он бросил встревоженный взгляд на окна. Найдя ответ на свой вопрос, плюнул, выматерился от всей души и пошел в подвал за вторым стеклом.
– Я сейчас напишу письмо на имя начальника Центрального РУВД с просьбой выдать мне табельное оружие. Пистолет Макарова со штатным боекомплектом. Вы его подпишете. – Я не просил Николаева, я констатировал факт.
Председатель равнодушно пожал плечами. Он не подозревал, что стал разменной фигурой в нашей давнишней с Лукиным борьбе за место под солнцем. Она велась по разным причинам и с разными целями, но об этом он не догадывался тем более. А догадываются ли об этом те, что давят на меня сейчас? Знают ли они, у кого они могут найти полное понимание и привет?
Если нет, то Игорь Матвеевич Лукин им подскажет. Просто еще не время, и только он знает, когда оно наступит. В тот момент, когда мне станет тяжелее всего. И эта объединенная сила будет чересчур велика для такого гнома, как я.
Ведь у меня только вера и Пащенко.
Немного. Но не так уж и мало. Как всегда. И вряд ли я догадываюсь сейчас о том, что самое страшное ждет меня впереди...
В голове телефонным зуммером трезвонит глупая мысль – «граната, граната, граната»...
А о чем еще должен думать человек, который не собирается предпринимать никаких мер для того, чтобы она в ближайшем будущем не залетела в его окно? Под мышкой пистолет, но это слабое утешение. Вряд ли кто вызовет меня на дуэль. И стреляться с кем-то из «макарова» – это самая идиотская из всех затей. Этот пистолет изначально конструировался для совершения самоубийств. И еще для того, чтобы пугать на улице преступников. Я неплохо стреляю, но сомневаюсь в том, что смогу из этого пистолета попасть в тот момент, когда назреет необходимость. Раньше на вооружении правоохранительных органов были «ТТ». Сейчас МВД оставило их для использования организованным преступным группировкам. И те используют их с тем же успехом, с каким ранее из этого оружия в них стреляли оперативники давно ушедших десятилетий. Но я знаю человека, который остается преданным «ТТ» более двадцати лет. Это Саша Земцов, начальник отдела нашего УБОПа. Никакие «глоки» и «вальтеры» не заставят его расстаться с истертым до белизны оружием.
Я не зря вспомнил старого опера. Жизнь сложилась так, что на определенном участке наши пути не раз пересекались и получилось, что по паре раз мы друг друга выручили. Этот факт дает все основания полагать, что такие отношения уже давно именуются дебиторско-кредиторскими. Для тех, кто не силен в финансовых отношениях, поясняю – мы с Земцовым должны друг другу до конца своих дней. Но и тут существует своя, невидимая политика. Каждый из нас старается из сложившихся долговых обязательств извлечь максимальную выгоду. Земцов все сделает ради того, чтобы получить интересующую его информацию, я же... Я же обращаюсь к нему по мере необходимости. Поскольку это длится уже добрый десяток лет, вполне очевидно, что обоих это устраивает.
Я не зря вспомнил о Земцове. Не зря, потому что чувствую – до обращения к нему остаются считаные дни, а может быть, и часы. Но сейчас мой путь пролегает не в УБОП, а в транспортную прокуратуру, где третий месяц расследуется дело о контрабанде икон и наркотиков.
Прокуратура несколько видоизменилась с момента моего ухода в суд. Я часто бываю у Пащенко, но это «часто» все-таки не позволяет привыкать к новшествам. Когда я из прокуратуры уходил, в фойе висел огромный стенд, на котором был изображен щит и меч. А надпись гласила: «370 лет прокуратуре России». Щит остался неизменным, а подновленная надпись говорила всякому, сюда входящему, что теперь прокуратуре России уже 380 лет. Мы с Пащенко стареем вместе с прокуратурой. Мне тогда было 27. А теперь – 37. Разница в том, что когда меня не станет, на этом щите лишь снова изменится цифра. Есть понятия, которые стареют, но не умирают.
– Здравствуй, брат Пащенко. – Я поздоровался не весело, скорее – обреченно.
– Дай-ка я угадаю, – прищурился Вадим, что-то доставая из столовой тумбочки. – Струге, в тебя стреляли. Нет... Тебя в последний раз предупредили. Я угадал?
«Что-то», когда его доставал прокурор, звенело. Чай и кружки стоят у Пащенко в другой столовой тумбочке. И звенят керамические кружки не так навязчиво... Да, это были рюмки.