– Вадим! Вызывай врача! Срочно!
Чего я не хотел, так это смерти Ступицына. Он должен, он обязан выслушать приговор на скамье в зале суда! Не умирай, сволочь, слышишь?! Только попробуй уснуть!
На этаж, словно на крыльях, влетели мои единомышленники. Пащенко уже вынимал из кармана телефон, а Земцов склонился над раненым.
– Так вот ты какой, северный олень… Ты зачем мне куртку с пиджаком продырявил?
– Он тебя не слышит, Саша. – Став на колени, я пытался добраться до пулевого отверстия на теле Ступицына. Рука скользнула по теплой крови и уперлась в сломанную кость. Пуля моего «макарова», раздробив ключицу, застряла в правой мышце груди.
Я вынул руку и сказал:
– Вадик, посвети!..
При бледном мерцании зажигалки я разглядел свою ладонь. Кровь была алого цвета, не черная. Я чуть ободрился. Если не задета артерия, значит, не все потеряно!
– Он что-то лопочет. – Земцов указал на лицо Ступицына. – Что он говорит? Явку с повинной диктует или пугает?
Я склонился над губами «убойника».
– Струге, позд… рав… ляю…
Не отвечая, я просовывал ему под рубашку свой платок. Чушь, конечно, но все-таки выигрыш времени. Пока доктор с чемоданом и группой «поддержки» поднимется на девятый этаж этого долгостроя, раненому нужно сдерживать кровь всеми доступными способами. Махнув курящим друзьям, я велел им рвать свои рубашки. Больше всего от этого расстроился Саша. И я знал почему. В эту ночь, еще до выезда, я обратил внимание, что на нем чудная сорочка, минимум за семьдесят долларов. Тем не менее оба сняли пиджаки и на двадцатиградусном холоде стали устраивать стриптиз.
Когда кровью пропиталась последняя, земцовская рубашка, на ступенях послышались тяжелые шаги. Это поспели врачеватели.
«Струге, поздравляю», – звучало у меня в ушах.
Где Ступицын?
Сейчас я могу точно ответить на этот вопрос. Он в тюремном лазарете, приблизительно в том же состоянии, что Пермяков. Две совершенно разных судьбы, прочно связанные одними обстоятельствами. Два характера, столкнувшиеся в непримиримых противоречиях. И две дороги, ведущие в разных направлениях.
Вот и закончилась эта история. Раньше мне казалось, что конец невозможен. Я никогда не увижу Сашу, и у Рольфа будет другой хозяин. Когда же пришло время подводить итоги, мне кажется, что я только вчера вышел за той роковой ложкой сахара. Я мог пойти другой дорогой, мог выйти из дома на пять минут раньше или позже, и ничего бы этого не случилось. Измененный пространственно-временной континуум повел бы меня параллельной дорогой. Виолетта вышла бы совершенно на другого человека. Он мог оказаться не таким твердым орешком, как я, заработал бы денег и боготворил бы тот день, когда ему в руки совершенно случайно попал изумительный пес с родословной кличкой Маркус. Он не назвал бы его Рольфом, а я бы проводил счастливые дни отпуска вместе с любящей меня женой.
Но случилось то, что случилось. И сейчас на заднем сиденье прокурорской «Волги» сидит совершенно счастливый пес. Его никто и никогда не назовет Маркусом. По той простой причине, что он на нее уже никогда не отреагирует. Он время от времени лижет мое лицо, и, когда во время тряски ему становится совсем страшно, он утыкается мордой в мои колени. Может ли какая-то сила заставить меня продать эту собаку за миллионы долларов? Смешно. Я не способен на продажу. Может быть, пройдет время, и он отблагодарит меня за преданность. Спасет жизнь или отгонит воров от квартиры. Ведь самые не защищенные в нашем городе люди – это СУДЬИ. И Закон об их статусе написан их же кровью и словами поруганной чести. Человек, защищающий Закон, становится в нашем городе беззащитным. Иначе давно не было бы Лукиных и ему подобных. Я не могу говорить за другие города. Но в Тернове, надевая на себя мантию, судьи надевают мантию преследования.
Мы едем с Вадимом за Сашей. Только сейчас, когда все позади, я чувствую, как ноет от боли каждая клетка моего тела. Стараясь держаться подальше от вечно мокрого языка Рольфа, я откинулся в угол.
– Саша сойдет с ума, – заметил я, взглянув на свое отражение в узком зеркале.
– В смысле? – не понял Пащенко.
– Как ей объяснить, что случилось? Как рассказать о ее спасении, о том, что пришлось пережить? А мое лицо? Нет, она сойдет с ума…
– А зачем тебе ей рассказывать эти байки из склепа? Пожалей жену, Струге!
Я в недоумении выпрямился на сиденье.
– Она ничего не… Ты ей ничего не говорил? Ты ей не сказал, зачем ее прячешь подальше от города?!
– Я похож на идиота, Струге? – Пащенко с недоумением посмотрел на меня в зеркало. – Зачем ей эти подробности. Я сказал, что тебя срочно вызвали на выездной суд в другую область. А чтобы ей не было скучно, ты попросил меня забрать ее из Москвы. Обещал, что Новый год вы будете встречать вместе. Струге, ты уже дважды женат, а ума до сих пор не набрался… Кто травмирует жен подобными новостями?
Откинувшись на прежнее место, я закрыл глаза и улыбнулся. Действительно, зачем Саше знать обо всем этом? Вот только лицо…
– А насчет рожи скажешь, что подрался на улице с восемью мужиками. Они это любят. И даже жалеют, что не довелось посмотреть.
Это был лучший Новый год в моей жизни. Саша всю ночь держала меня за руку и слушала наглую ложь Пащенко о моих похождениях. О значимости процесса, который я провел где-то в Удмуртии, об удачном приобретении Рольфа и о том, как я ему надоел постоянным нытьем о жене. Так великолепен в собственной лжи Пащенко не был еще никогда. Саша удивленно раскрывала глаза и прижималась все теснее. Словно не хотела больше оставлять меня одного ни на минуту. Я обязательно расскажу ей правду. Когда заживут ссадины, сойдут синяки и перестанет болеть голова. Потом, когда почувствую, что вся эта история мне самому больше напоминает сон.
Рольфу эта кутерьма, напротив, была отвратительна. Он, обреченно рыча и нарезая круги по комнате, с неприкрытым неудовольствием наблюдал за нашей с Сашей близостью. Он ревновал, как человек. Ничего, скоро он поймет, как прекрасно жить в мире, где больше не будет утомительных поездок, незнакомых городов и сырых подвалов. Где тебя окружают любящие люди и уют. И тогда он станет защищать эту семью, не жалея живота. Это все будет, обязательно будет.
Выбритый, в белоснежной сорочке и ярком галстуке, я иду по коридору Областного суда. Идущие навстречу оборачиваются, чтобы навсегда запомнить запах одеколона «Темперамент» от Франка Оливье, которым пользуется судья Струге. Струге Антон Павлович, мировой судья Центрального районного суда. Я иду по коридору, приближаясь к дубовой двери с медной, до зеркального блеска начищенной табличкой – «Председатель Терновского Областного суда. ЛУКИН ИГОРЬ МАТВЕЕВИЧ». Улыбаясь одними губами, я здороваюсь с одной из тех, кто на коллегии повелась под лозунг «Долой СТРУГЕ!». Это ее право. Никто не может обвинить судью за принятое им решение, если не будет доказано, что он сделал это вопреки собственным убеждениям. Это относится как к процессам, так и поведению в жизни. Каждый вправе выбрать дорогу, по которой идти дальше. Поэтому удивленно-испуганный взгляд слабой женщины я встречаю улыбкой и здороваюсь первым.