Я просто смотрю на Михайлова. Внимательно смотрю. Он встает из-за стола и отворачивается. Стоя вполоборота ко мне, Дмитрий Дмитриевич говорит:
– Имеет. И сейчас я могу это сделать… Потому что сейчас он не сорвется, не наделает глупостей. Потому что сейчас у него уже есть нормальная работа, которая так нужна и ему, и нам…
– Дмитрий Дмитриевич! – набираю я басы.
Но он продолжает, не обращая внимания:
– И еще потому, что только десять минут назад по моему запросу сообщили: она выживет.
У меня язык отнялся. Как это – выживет? Да ведь она недавно прыгала на меня, с ней же всё в порядке!
Мне надо спросить: «Где она? Что с ней?» Но я не могу. У меня в голове не укладывается, что с Катькой могла произойти какая-то беда. Это ведь не она лазит в Зону, а я. Ей положено сидеть тихонечко и на километр не приближаться ни к каким неприятностям. Иначе, если она на неприятности нарвется, кого мне тогда любить?
Стою и смотрю на Михайлова как идиот.
– А теперь вы ему, Виктор Николаевич, объясните, какие ничтожества работают в вашей службе безопасности.
Ага, вот и на «вы» перескочили…
Яковлев потупился.
– Извините. Виновные будут наказаны, это я вам обещаю.
Если бы я мог говорить, я бы орал сейчас на обоих. Какая, мать вашу, разница, кого и когда накажут?! Что с Катькой моей? Но я остолбенел, ребята, даже голосовые связки отнялись.
И Михайлов наконец-то принимается просвещать меня:
– У нашего нынешнего заказчика, Виктора Николаевича, очень хорошая и славная организация. Во многих отношениях. Но здесь весьма скверно хранят информацию и весьма медленно принимают решения. А Зоной интересуются, как я уже говорил, многие. Здесь даже на уровне госорганов идет бешеная конкуренция, и каждая капля новых сведений – на вес обогащенного урана. Информацию о книгах Лодочника некие военно-специализированные орлы получили в тот же день, когда мы с вами беседовали. Отсюда получили. Решение о рейде в Зону они приняли за полчаса, если не раньше, я полагаю. Так у них принято дела делать. Здесь, как видите, сутки с лишним прошли до утверждения рейда… В бойцах-«волкодавах» у них недостатка нет. Требовался только проводник со сталкерским опытом. А они сейчас наперечет – те, кто согласился сотрудничать с госорганами. Екатерина Караваева стояла у них в реестре. Ей сделали предложение, от которого она не смогла отказаться. Эти кретины отправили группу в ночную ходку – лишь бы всех опередить. Группу фактически не готовили. А утром на точку эвакуации вышла одна ваша жена. Четырнадцать ран, из них три глубокие. Выбито два зуба, сломано ребро, гематома с осложнениями на глаза, трещина в левой стопе, еще трещина…
Он перечислял Катькины поломки, а я его уже не слушал. У меня наконец-то расклинило речевой аппарат. И сейчас мне требовалось узнать только одно:
– Как добраться до этого Бронницкого военного… специального…
– Отвезут на служебной машине, – ответил Яковлев. – Только ведь уже поздний вечер…
– Не смущает.
– Там, кстати, строгий режим, допуск к пациентам только с разрешения…
Он назвал, чьё требуется разрешение, и я понял: это, наверное, те самые уроды, которые требовали от нас с Михайловым надеть погоны – иначе никакого доверия. Хорошо, что мы туда не пошли. Там, конечно, очень резвые ребята. Только они, кажется, готовы Зону людьми забросать – авось захлебнется кровью и потухнет.
– На вас, Дмитрий Дмитриевич, у меня обиды нет. Вы хотели как лучше. В госпиталь этот я пройду, не сомневайтесь. И ничье разрешение мне не понадобится. У меня к вам всего один вопрос: когда сбор группы перед ходкой?
Ответил за него Яковлев:
– Завтра утром, в десять ноль-ноль во внутреннем дворике. Удачи, Тим.
Я шел по больнице злой, как мать твою запросто.
Мы же договорились с Катькой: никогда, ни при каких обстоятельствах не пойдет она в Зону. Достаточно того, что я, тупой долбодятел, хожу туда на работу. Достаточно – в рассуждении того, что на каждую семью должен приходиться хотя бы один здоровый человек.
Мы с Михайловым когда-то договорились… Он не должен соблазнять Катьку сталкерской работой. Он даже говорить рядом с ней о Зоне не должен, а тем более – ходку предлагать. Так нашлись добрые люди, и Михайлова не понадобилось!
Мы же… да что за хреновина такая! Как увижу, что жива, тут же прибью.
Говорила бабуля: «Не было бабе печали, да купила баба артефакт…» Или… как-то не так… Точно помню: «Баба с возу – кобыле легче». Значит – тяготы и печали от бабы. Да? Может, это бабу кто-то приобрел, а вместе с нею приобрел и печаль? Наверное, так: «Не было печали, да купили бабу…»
Сплошные печали мне от моей непутевой бабы.
Дверь в палату я, кажется, открывал не столько рукой, сколько ногой.
А потом я увидел Катьку.
Всю в бинтах, аж глаз не видно. Левая нога – в гипсе. Губы серые. Щеки впалые. Капельница.
Какая же ты у меня непереносимая дура… Я так люблю тебя, я с ума от тебя сойду. Ты мой свет. Ты мой свет, Катька!
Я подхожу к постели, подтаскиваю стул, сажусь и беру ее за руку. Осторожно. Как бы не сдвинуть чего-нибудь, что сдвигать нельзя. Чувствую, как ее пальцы отвечают моим.
Стрекоза…
Знаете, ребята, так бывает иногда: знакомишься с кем-нибудь, ну, ходишь, разговариваешь, потом у тебя уже с ней до поцелуев дошло, потом еще дальше, и ты там, конечно, волнуешься, то сё, добиваешься ее, ссоришься-миришься, словом, как у людей… а потом – хоп! – и что-то в тебе переключилось. Какая-то странная вещь с тобой произошла. Ты к ней прирос. И чувствуешь, что она к тебе тоже приросла. Вот такая петрушка.
Ну, то есть, ее нет рядом один день, два дня, а ты уже на стенку лезешь, потому что света белого лишился. У тебя как будто ампутировали ногу или руку, и ты повсюду ходишь нецелый. Калека-калекой ходишь. Тебе нужно ее присутствие. Не рядом с собой под одеяло положить. И не умный разговор завести. Нет. Тебе до смерти нужно, чтобы она была рядом. Просто, чтобы была рядом. Ты как водолаз в тяжелом скафандре: какая-то балка упала, пережав дыхательные трубки, и твои легкие судорожно пытаются набрать воздух. А взять его неоткуда. Или ты как зимой голым на мороз вышел – нужно согреться, а тепла с собой нет. Оно где-то там, в доме осталось, там, где у тебя целый склад тепла.
Что хотите говорите, ребята, можете спорить, можете хоть в драку лезть, мне всё равно. Я так скажу: любовь – это жажда присутствия. Нет ее присутствия, той самой единственной женщины, и ты умираешь. Ты может умирать целые годы. Ты даже десятилетия можешь умирать. И всё это время ты формально жив, а внутри… внутри у тебя кончился завод. И тикалка опять пойдет, и механизм твой оживет, если ты опять найдешь ее, она улыбнется тебе, и ваши руки соприкоснутся.