Мы находились в городе, городе из темно-коричневого и бледно-желтого камня и глины. Прошло три года. Предсказанное сбылось. Все, что я помню, это то, что мы оказались в огромной толпе людей, одетых в плащи, накидки, лохмотья, и что я ощущал запах человеческого пота, и теплоту затхлого дыхания, и непреодолимый смрад от человеческих испражнений и верблюжьего навоза. И что, хотя никто нас не замечал, я чувствовал давление вокруг, чувствовал, как немытые мужчины напирают на меня, размахивают передо мной руками, и песок носился в воздухе здесь, в стенах города, на этих узких улочках, точно так же как в воздухе пустыни.
Люди стояли в невысоких арках дверных проемов, высовывались из окон сверху. Копоть смешивалась с докучливым песком. Женщины с наброшенными на лица накидками льнули друг к другу, проталкиваясь мимо нас. Над головой послышались крики и визг. Вдруг до меня дошло, что толпа плотно сомкнулась вокруг и я не мог даже пошевелиться. Я в отчаянии стал искать глазами Мемноха.
Он оказался подле меня, спокойно наблюдая за всем. Ни один из нас не излучал какого-либо сверхъестественного сияния среди этих бесцветных и чумазых существ, обыкновенных людей того раннего и сурового времени.
– Я не хочу делать это! – упорствовал я, уносимый толпой и пытающийся сопротивляться. – Не думаю, что смогу это вынести! Не могу смотреть, Мемнох, нет – не требуй этого от меня. Нет... Не хочу идти дальше. Мемнох, отпусти меня!
– Успокойся, – непреклонно произнес он. – Мы почти пришли на место, где Он будет проходить.
Обхватив меня левой рукой, как бы ограждая от людей, он раздвигал толпу перед нами, казалось, без всяких усилий, пока мы не вышли в первые ряды ожидающих у широкой дороги, по которой двигалась процессия. Крики оглушали. Мимо нас проходили римские солдаты. Одежда их была в песке; лица усталые, скучные, даже мрачные. Через дорогу, по ту сторону процессии, вскинула руки и запричитала красивая женщина, волосы которой были прикрыты длинной белой накидкой.
Она смотрела на Сына Божиего. Он показался в поле зрения. Сначала я увидел большую поперечину распятия поверх Его плеч, выпирающую с двух сторон, а потом привязанные к балке веревками Его кисти, уже сочащиеся кровью. Голова Его была склонена; каштановые волосы спутаны и испачканы, а сверху прикрыты грубым черным венцом из терна с шипами. Зрители прижались к стенам по обе стороны от Него; некоторые глумились над Ним, иные молчали.
Ему едва доставало места, чтобы пройти с Его ношей; в разорванной одежде, с кровоточащими коленями, в синяках, Он все же шел. От ближайших стен неодолимо несло смрадом мочи.
Он еле тащился в нашу сторону, опустив лицо вниз, потом упал, ударившись коленом о камни мостовой. Позади Него я увидел прочих, несущих длинный столб от креста, который будет вкопан в землю.
Идущие рядом солдаты сразу же подняли Его и укрепили поперечину у Него на плечах. Мы увидели Его лицо, не далее чем в трех футах от того места, где мы стояли, и Он взглянул на нас обоих. Обожженный солнцем, с впалыми щеками, с приоткрытым дрожащим ртом, уставив на нас широко открытые глаза, Он смотрел без выражения, без призыва. Кровь сочилась из-под черных шипов, вонзившихся в Его лоб; она стекала тоненькими струйками по Его векам и щекам. Грудь Его была обнажена под лохмотьями надетой на Него дряхлой мантии и покрыта свежими красными рубцами от плети!
– Господь мой! – Я опять лишился всякой силы воли; Мемнох поддерживал меня, пока мы оба вглядывались в лицо Господа. А толпа, толпа продолжала вопить и посылать проклятия, кричать и толкаться; малые дети вытягивали шеи, чтобы увидеть, женщины причитали. Иные смеялись; огромная ужасающая зловонная масса народа под безжалостным солнцем, опаляющим пространство между ближайшими, запятнанными мочой стенами!
Он подходил все ближе! Узнал ли Он нас? Он содрогнулся в агонии, кровь стекала по Его лицу на дрожащие губы. Он перевел дух, словно от удушья, и я увидел, что мантия на Его плечах под грубым деревом балки, пропитана кровью от бичевания. Он не мог бы терпеть и минуты, но все же Его подталкивали, и Он встал прямо перед нами, с мокрым от пота и крови лицом, а потом Он медленно повернулся и посмотрел на меня.
Я рыдал, не в силах сдержаться. Чему же я стал свидетелем? Немыслимое зверство в любое время и в любом месте, но легенды и молитвы моего детства наполнились уродливой живостью; я почувствовал запах крови. Я Его чуял. Вампир во мне учуял Его. Слыша собственные рыдания, я простер к Нему руки.
– Господь мой!
Во всем мире воцарилась тишина. Люди кричали и толкались, но не в том измерении, где стояли мы. Он стоял там, вперив очи в меня и Мемноха, покинув это время и владея моментом во всей полноте, с его агонией, пока глядел на нас обоих.
– Лестат, – молвил Он таким слабым, надтреснутым голосом, что я едва услыхал Его. – Ты ведь хочешь попробовать, верно?
– Господи, о чем Ты говоришь? – вскричал я, с трудом владея словами из-за нахлынувших слез.
– Кровь. Попробуй ее. Вкуси кровь Христа. – И лицо Его озарилось страшной мученической улыбкой, это была почти гримаса. Тело Его содрогалось под непомерной тяжестью балки, и кровь продолжала течь тонкой струйкой, словно при каждом вздохе шипы глубже вонзались в Его лицо, и полосы на Его груди начали вздуваться и превращаться в сочащиеся кровью рубцы.
– Нет, Господь мой! – закричал я, протягивая к Нему руки и прикасаясь к Его слабым рукам, привязанным к огромной поперечине, Его истерзанным слабым рукам под разорванными рукавами, и передо мной горела Его кровь.
– Господня Кровь, Лестат, – прошептал Он. – Подумай обо всей человеческой крови, омывавшей твои уста. Разве Моя кровь не стоит многого? Ты что – боишься?
С рыданиями охватил я Его шею ладонями, а костяшки моих пальцев уперлись в поперечину; и я поцеловал Его в горло, а потом мой рот открылся помимо моей воли и зубы вонзились в Его плоть. Я услыхал Его стон; протяжный, отдающийся эхом стон, казалось, уходил ввысь и заполнял мир своими звуками, и кровь полилась ко мне в рот.
Крест, гвозди, забиваемые в Его запястья, Его тело, повернутое и изогнутое, словно в последние мгновения Он попытался вырваться, и голова Его упала на поперечину, так что шипы вонзились в Его череп, а потом забиваемые в ступни гвозди и Его закатившиеся глаза, непрекращающийся стук молотка и вслед за этим – свет, необъятный ширящийся свет, подобный тому, что поднимался когда-то над окоемом небес, заполняющий весь мир и стирающий даже этот теплый, весомый, сладкий избыток крови, который влился в меня. Свет, самый свет и пребывание в нем, в Его образе! Свет померк – быстро, беззвучно, оставляя за собой длинный туннель или тропу, и я знал, что тропа эта ведет прямо от земли к свету.