— Да, она могла умереть и по другой причине, — сказал он. — От передозировки снотворного, которое ей кто-то дал. — Он усмехнулся. — От укола шляпной заколкой в сердце. Или от того, что она задержала дыхание, пока не задохнулась. Откуда мне знать, если врач этого не знал?
— Считаете ли вы возможным, что она покончила с собой? Она когда-нибудь говорила об этом?
— Конечно говорила. Самоубийство — это было ее любимое средство шантажа.
— Почему вы говорите о шантаже? Она что, могла создать вам осложнения?
Дорфрихтер бросил на Кунце недоверчивый взгляд.
— Но господин капитан, — сказал он тоном, как если бы говорил с глупым ребенком, — вообще-то вы должны знать, что у меня на носу была свадьба, а тут появляется эта девушка, с которой я, извините, спал, и предъявляет всевозможные требования. Было совсем нелегко убедить ее быть разумной, вернуться туда, откуда она приехала. И когда я уже был уверен, что она садится в поезд и едет в Будапешт, она умирает. Конечно, я мог бы отложить свадьбу, но от этого она бы не воскресла. Все, что я мог сделать, — это организовать приличные христианские похороны и надеяться, что моя невеста об этом ничего не узнает.
— Вы тот еще циник, Дорфрихтер!
— Черт побери, господин капитан! Уж не хотите ли вы, чтобы я лил тут крокодиловы слезы? Это не сделало бы чести вашей интеллигентности! Я себя не считал ни в какой степени ответственным за Клару. Это вопиющая несправедливость — ставить человеку в вину, что он не любит женщину. Когда по той или иной причине уходит любовь, вина ложится всегда на того, кто больше не любит. Но если человек об этом говорит вслух, его считают свиньей. Есть мужчины, которые готовы всю жизнь пребывать в этом рабстве только из-за того, что жена его любит. Но я предпочитаю, чтобы меня считали циником, но сохраняю таким образом свою свободу.
— Вопрос только в том, как далеко вы способны зайти, чтобы защитить свою свободу, — сказал Кунце.
— Что вы имеете в виду?
— Вы отлично знаете, что я имею в виду. Вы убили Клару Брассай? Дали ли вы ей яд, укололи в сердце шляпной иглой или задушили?
Дорфрихтер рассмеялся:
— Вы шутите, господин капитан.
— Вы знаете совершенно точно, что я никогда не шучу.
— Я понял. Я отравил Мадера, я пытался отравить девять других офицеров, я убил и Клару Брассай!
— Да или нет?
Дорфрихтер раздраженно замотал головой.
— Конечно нет. Ни Клару, ни Мадера. Нет, нет и нет!
— Ну что же, — сухо сказал Кунце, — будем эксгумировать тело. К счастью, судебная медицина шагнула в настоящее время далеко вперед. Даже спустя годы патологи могут установить причину смерти. — Он обратился к Стокласке: — Распорядитесь увести обер-лейтенанта в его камеру.
Дорфрихтер встал. Невидящим взглядом он уставился на крыши противоположных домов.
— Я уже вам говорил, господин капитан, что она угрожала себя убить. Еще в Кешкемете у нее были приступы необъяснимой смены настроения. Сегодня ликует, радостная до небес, завтра — в смертельной тоске. Наверное, она отравилась, но я ей яд не давал.
Кунце ничего не ответил. На этот раз все прошло хорошо, подумал он. Чего он опасался: что его внутренние сомнения помешают вести допрос, — не произошло. Он чувствовал себя более уверенным, чем в начале допроса. Дичь была в пределах выстрела. Кунце был убежден, что Клара Брассай была отравлена и что Дорфрихтер приложил к этому руку. Он позвонил комиссару доктору Вайнбергу и попросил его распорядиться произвести эксгумацию и вскрытие трупа Клары Брассай.
Одновременно в венгерскую деревню, где отец Клары заботился о душах своей паствы, были посланы два детектива. Они должны были установить, не было ли в вещах Клары, которые оставались в пансионе фрау Кралик, чего-либо заслуживающего внимания.
В один из дней Роза возвратилась из Граца. Когда Кунце зашел домой, она щеголяла уже в своем ярком надушенном неглиже. Она не догадывалась, что это как раз и не нравится капитану. Он редко выражал свое мнение о том, как она выглядит. Если она его спрашивала, что он думает по поводу ее нового платья, Кунце всегда отвечал, что оно ей очень идет, даже если платье ему и не нравилось.
— Дядя Пауль завещал мне все, — сказала она ему, едва он вошел. — То есть почти все. Десять тысяч крон должны быть выплачены экономке. Я подозреваю, что он ей еще кое-какие ценные бумаги отдал. Или она их просто взяла. Но я не хочу устраивать из-за этого скандала, главным образом из-за того, чтобы не затягивать дело. Адвокат считает, что все должно быть улажено за два месяца. Сегодня у нас двадцатое декабря — значит, это будет конец февраля. Дорогой, мы можем нашу свадьбу планировать на март. Мартовские иды — это было бы прелестно!
— Почему мартовские иды?
— Это звучит так очаровательно!
— Для Цезаря это было совсем не так.
— Разве ты не счастлив? — спросила она, обняв его.
Он был совсем не счастлив, ни от перспективы скорой женитьбы, ни от нежного объятия. Бретелька сползла с ее плеча, и ему вспомнились откормленные и ощипанные венгерские гуси, их бледно-желтые тушки, развешанные в лавках на рынке, мимо которого он шел домой.
— Ты совсем не кажешься счастливым, — услышал он ее голос. Ее большие голубые глаза были полны упрека.
— Я просто устал сегодня, — солгал он и, чуть коснувшись, поцеловал ее в лоб.
Он подумал, что бы сделал Петер Дорфрихтер на его месте. Возможно, ушел бы из дома, чтобы никогда не вернуться, невзирая на упрек в больших голубых глазах. Он бы, вероятно, решил, что наступил момент для честного расставания, иначе впереди предстоит пожизненное рабство — так он это характеризовал, — если не пойти на это расставание. Дорфрихтер — просто циник, потому что у него хватило решимости покинуть женщину, которую он не любил. Эмиль Кунце был порядочный человек, потому что продолжал оставаться рядом с нелюбимой женщиной. На самом деле, подумал он с горькой досадой, получается так, что он порядочен лишь потому, что слаб, а Дорфрихтера считают циником потому, что у него хватило мужества следовать своим убеждениям. Роза любила его, и ему суждено всю жизнь быть к ней прикованным. Ее любовь была подобна огромному ненасытному спруту — это ему очень скоро стало ясно и приходило ему в голову всегда, когда ее руки тянулись к нему и против воли крепко прижимали его к мягкому, рыхлому телу. И тем не менее он ни разу не предпринял попытку бежать. И оправдать себя тем, что он, мол, еще молод, он тоже уже не мог. «Желание быть любимым, — размышлял он, — это заблуждение молодости. Зрелость начинается с понимания того, что любить гораздо сложнее, чем быть любимым, и только немногие находят мужество признать это. Большинство довольствуются тем, что принимают за любовь поверхностный интерес или половое влечение».
— Ирма и Альфред очень рады, — сказала Роза.
— Чему? — спросил рассеянно Кунце, пока до него не дошло, что речь идет о сестре Розы и ее муже.