И она права: он первый за сегодняшний день, кто не норовит напичкать ее транквилизаторами. Вместо этого он ласково обнимает ее, долго держит в объятиях (Лорна гордится тем, что не намочила слезами его щегольской костюм), а потом говорит:
— Давай прокатимся. Я хочу познакомить тебя с моим прежним напарником, Клетисом. Он дока как раз по этой части.
То, что у нас, падших душ человеческих, сходит за добродетель, обычно есть не более чем взаимное выбирание блох из шерсти и, может быть, умение притормозить желание сожрать друг друга. Это, конечно, лучше, чем ничего, ведь в глазах няни послушный ребенок и есть хороший. Конечно же, мы должны быть добродетельными в социальном смысле, то есть не убивать, не красть, не лгать ради накопления сокровищ мира сего, но воистину совершенен лишь один Господь, на земле же таковыми можно назвать тех, на ком отражается сияние Его славы. Тогда я этого не знала, вот почему встреча с сестрой Тринидад Сальседо ввергла меня в смущение и растерянность. В ту пору я, если можно так выразиться, была невинна в отношении добра, точно так же, как целомудренная девушка в пуританском прошлом, скажем, в Викторианскую эпоху, могла быть невинна в отношении секса. При этом она пребывала не в безвоздушном пространстве и понимала, что существует нечто, ей неведомое, улавливала вокруг признаки этой тайны (видела развязных фабричных девиц, ловила многозначительные взгляды мужчин на улицах, отмечала особенности поведения некоторых сверстниц) и, естественно, не могла не задаваться вопросом: чего ей следует избегать как самого ужасного, если весь мир не видит в этом никакой скверны и принимает как должное? В то время добро являлось для меня такого рода запретным плодом. Оно одновременно и привлекало меня, и отталкивало. Ведь если добродетель это всего лишь лицемерие, вроде хождения Рэя Боба в церковь, то я ничем не хуже всех прочих, такая же тварь земная, как все те, с кем я тусовалась в коммуне на Маркете. Но если это не так, если жизнь состоит не только в том, чтобы грести под себя да трахаться, то… тогда мир невыносим. Конечно, я говорю так, обладая сегодняшним знанием, но в ту пору это была даже не мысль, а что-то вроде мозгового зуда, ощущение смутной неудовлетворенности, выражавшееся в раздражительности и вспыльчивости. Я ведь читала разные книжки, и про добродетель тоже, но многого там просто не понимала, и меня бесило: как это я, такая умница, и не врубаюсь, что тут написано. Припоминаю, что, взявшись за русских писателей, я вынуждена была отложить «Преступление и наказание», потому что до меня так и не доперло, с чего этот придурок раскололся, что за чертовщина творилась у него в голове и зачем нужны исповедь и раскаяние. То есть, конечно, формальное значение этих слов было мне распрекрасно известно, но стоящей за ними реальности мой дикарский мозг уразуметь не мог.
Тем не менее читала я запоем. Завела себе читательский билет и так примелькалась в библиотеке Павлиньего парка, что все знакомые прозвали меня Книжонкой. Эй, Книжонка, что новенького пишут? Иногда я читала им вслух, главным образом те произведения, по которым ставились фильмы и сериалы: их воровали в магазинах или подбирали на помойках. Моими новыми приятелями были едва грамотные дети, но они, разумеется, знали о «Стартреке» и «Звездных войнах». Кино было бедолагам не по карману, а им так хотелось включиться в великую американскую медиамечту.
Что можно сказать о жизни бездомных: романтикой там не пахнет, зато полно тоски, грязи и насилия, скрашиваемых только наркотиками, сексом и выпивкой. Со всем этим я справлялась не так уж плохо: проблема заключалась в том, что мне очень хотелось восстановить контакт с Орни Фоем, но такой возможности у меня не было. Обидно до чертиков, ведь у меня имелся его телефон, и я время от времени ему звонила, но куда бы он мог позвонить в ответ? Я пыталась оставить ему номер телефонной будки, но ведь это с ума сойти можно, ждать возле нее целый день, тем паче когда ею постоянно кто-то пользуется.
Пыталась я также привлечь внимание сестры Тринидад, но мне не повезло и тут. Мне казалось, что монахини, наподобие дамочек из приходской общины в Вэйленде, должны завлекать в свои церкви кого ни попадя, но эта сестра такими делами не интересовалась: она никого никуда не завлекала, врачевала бездомным вовсе не души, а бренные тела, и взгляд ее при этом постоянно устремлялся… куда-то в другое место. Она была неразговорчива, скупа на информацию, не хотела рассказать мне о бронзовом ангеле, и мне не нравилось, как она на меня смотрела — так, будто я была пустым местом или приставучим ребенком. Я чувствовала, что надоедаю ей, а это было нестерпимо обидно. «Мы способны вытерпеть любое занудство, но никогда не простим того, кто сочтет занудными нас» — эти слова Ларошфуко я почерпнула из книги «В мире мудрых мыслей».
Так что в один прекрасный день, когда она не проявила уважения, подобавшего мне, по моему мнению, как королеве Вселенной, я вернулась к себе на Маркет в дурном расположении духа и, чтобы взбодриться, решила принять немножко кокаина, благо у меня сохранилась почти вся наркота, прихваченная от Джеррела. Днем в главном лежбище не было почти никого, кроме тех, кто отсыпался после выпивки, и завзятых наркоманов. Я наткнулась на Томми, и мы с ним залудили по дозе, после чего мне показалось прекрасной идеей подняться в одно из офисных помещений и трахнуться с этим бедным придурком. Я внушила ему эту мысль, и с моей стороны это, разумеется, было чистейшей воды злодейством.
После этого случая он запал на меня, хотя его любила Кармен и на все была готова ради него, но таковы уж, как я выяснила, мужчины. Он отсылал ее с разными поручениями — поесть, принести сигарет — или отправлял попрошайничать, а сам тут же спешил наверх, на провонявшие мочой и котами, заваленные мусором и осыпавшейся штукатуркой бывшие офисные этажи, чтобы в очередной раз поразвлечься с Эммилу.
Именно цементная пыль нас и выдала: Кармен заметила, что у меня перепачкана спина. Должно быть, мозгов у нее оказалось побольше, чем я думала, а может быть, ей хватило сообразительности только в этом плане, но, так или иначе, она накрыла нас в самый интересный момент, подняла страшный крик, и я от греха подальше убралась оттуда на весь оставшийся день. Сейчас слова о том, что меня подбил на это дьявол, кажутся шуткой, но почему тогда я весь день удивлялась, на кой черт мне потребовалось поступать так жестоко по отношению к девушке, от которой я не видела ничего, кроме добра. Причем делать это с парнем, не будившим во мне никаких особых чувств. Но вы, детектив, понимаете, о чем я говорю, вам-то ясно, что это никакая не шутка.
К тому времени, когда я вернулась на Маркет, уже стемнело, но вся наша хибара была освещена прожекторами и фарами. Кругом стояли машины: полицейские, пожарные, санитарные — и, конечно же, фургоны вездесущего телевидения. В одном из лучей, наведенных на крышу, я увидела Кармен и пожарного на вершине выдвижной лестницы: похоже, он пытался уговорить ее спуститься вниз. Все наши вывалили на улицу: орали, махали руками, прыгали перед наведенными на них телекамерами, норовя попасть в кадр: телевизионщики явно решили состряпать передачу о бездомных. Одна знакомая женщина рассказала мне, что Кармен проплакала весь день, потом набралась всех наркотиков, которые сумела достать: травы, колес, герыча, фенциклида, всего, что нашлось под рукой, и полезла туда, намереваясь прыгнуть вниз. Я сказала, что если она прыгнет, то, наверное, полетит, но нет, когда пожарный потянулся к ней с лестницы, она шагнула в небо и грохнулась на землю самым обычным образом, а та женщина бросила на меня такой взгляд, будто наступила на кучу собачьего дерьма.