Следующие три недели прошли в том же подвешенном оживленном состоянии. Я выполнил одну работу для «Обсервера», изобразил Буша в виде Пиноккио, с большим носом, в духе Диснея, в окружении других персонажей сказки с лицами современных политиков, и отказался от двух не менее заманчивых предложений, живя на десять тысяч, полученных от Марка, в надежде, что вдохновение придет до того, как я уеду в Италию писать фреску. Но абсолютно ничего; все, что я создавал, было похоже на дерьмо, хуже того — на чужое дерьмо.
Чтобы прибавить мучений, однажды в воскресенье я повел ребят в «Метрополитен» на выставку американских художников-реалистов. Мило сразу же отправился в свободное плавание, прижимая к уху электронного экскурсовода и катя за собой на колесиках маленький кислородный баллон, а Роза вдыхала воздух таким, каким его сотворил Господь, но про искусство ей рассказывал только я. Народу было — не протолкнуться; все в глубине души любят реализм, даже посредственный, хотя практически все совершают ошибку, путая простое изображение с живописью как искусством.
На стенах висели плакаты с высказываниями знаменитых художников. Ричард Дибенкорн [60] сказал вот что: «Как только я стал использовать фигуру, переменилось все мое представление о живописи. Быть может, не в самом очевидном структурном смысле, но эти фигуры перестроили мое чувство внутреннего, окружающей среды, самой живописи — причем я это приветствую. Потому что в абстрактной живописи ничего этого нет… В абстрактной живописи нельзя иметь дело… с человеком, с той самой концентрацией психологии, какую представляет собой человек в отличие от картины, на которой нет фигуры… И это то самое, чего мне всегда будет недоставать в абстрактной живописи: отсутствие диалога между различными элементами… совершенно не похожими друг на друга, схлестнувшимися в неразрешимом конфликте».
Я полностью с тобой согласен, Дик. А Том Эйкинс добавил: «Крупный мастер не копирует как обезьяна… а пристально наблюдает за Природой и ворует у нее инструменты. Он смотрит, что она делает с помощью света, своего главного инструмента, а затем с помощью цвета, с помощью формы, и приспосабливает все эти инструменты под свои нужды… Но если ему когда-либо вздумается пуститься в свободное плавание, создать более совершенное судно, он перевернется».
Впрочем, мы, маленькие художники, все равно не можем удержаться на плаву. Мне было бы гораздо проще, если бы реалистическая живопись умерла, окончательно и бесповоротно, как это произошло с эпической поэзией и драмой в стихах, однако она жива, потому что способна взывать к самым потаенным глубинам человеческой души. Так что мне нужно какое-нибудь лекарство, которое открыло бы мне, почему я никак не могу сделать нормальную карьеру как художник-реалист.
И снова я говорю обо всем этом, чтобы показать, как с годами развивалась моя жизнь, полная нытья, разочарований, тупиков, временами даже помыслов о самоубийстве, и только дети удерживали меня от этого. Вот какой была моя жизнь, ничего другого в памяти у меня не осталось, кроме воспоминаний о том, что я Диего Веласкес, которые, разумеется, — я в этом не сомневался — были порождены действием наркотика.
Так или иначе, мы вместе с другими посетителями разглядывали эти замечательные картины, и вдруг милая малышка Роза спросила, где висят мои картины, и я ответил, что их здесь нет, а она спросила почему, и я ответил, что в музеях выставляются только самые лучшие картины, а мои недостаточно хороши, и Роза сказала: «Папочка, тебе просто нужно постараться еще чуть-чуть».
Кстати, очень хороший совет, и потом мы вернулись ко мне, Мило сел играть за компьютер, я стал стараться, а Роза изобрела новую форму искусства с помощью отходов измельчителя бумаг и клея, смастерив фантастические коллажи из многослойного переплетения разноцветных полосок — если бы они имели в длину двадцать пять футов, это было бы в самый раз для очередной выставки современного искусства в музее Уитни. А я, наблюдая за ней, размышлял о теории Шелли относительно того, что все дети гении и возвращение в детство с помощью сальвинорина может дать новый импульс творческому процессу, но только на более высоком уровне. И я поймал себя на том, что с нетерпением жду следующую дозу. Я постарался прогнать прочь мысль о том, что даже в состоянии наркотического опьянения я остаюсь имитатором, что разрабатываю богатства не своего собственного, а чужого прошлого.
Затем пришло время моего следующего сеанса в лаборатории, но когда я пришел, секретарша, вместо того чтобы вручить мне анкету, снова сказала, что доктор Зубкофф хочет меня видеть в своем кабинете.
Я прошел к нему, он усадил меня в кресло и посмотрел на меня так, словно у меня на томограмме мозга была черная тень. Наверное, Шелли отрабатывал такой взгляд во время учебы на медицинском факультете, но впоследствии почти не имел возможности применять его на практике. Он сказал:
— Знаешь, Чаз, у меня есть для тебя одна нехорошая новость.
— Да?
— Да. Ты не говорил, что у тебя в прошлом были неприятности с наркотиками.
— Ну, я бы не стал называть это неприятностями…
— Вот как? Два курса лечения в наркологической клинике, один по судебному предписанию. Лично я считаю, что это как раз и есть неприятности с наркотиками.
— Шелли, да я просто продавал в баре какие-то таблетки. Глупость несусветная. Я сделал любезность другу своего друга, а тот оказался наркоманом. Вот почему в постановлении…
— Да, как бы там ни было, но в любом случае ты больше не можешь принимать участие в исследованиях. Это очень существенный момент.
— Но я уже много лет совершенно чист.
— Это ты так утверждаешь, но я не могу перед каждым сеансом проверять тебя на наркотики. К тому же есть еще одна проблема. Мои помощники доложили, что ты ведешь себя агрессивно и отказываешься помогать нам.
— О, ну пожалуйста! Это все потому, что я не описал картину, которая мне привиделась?
— Совершенно верно, ты должен был рассказывать нам обо всех своих ощущениях, вызванных препаратом. Это является важной составляющей частью исследований.
Затем Зубкофф заговорил о Веласкесе, что по-прежнему сильно его смущало; считалось, что сальвинорин не приводит к таким эффектам.
— Так что же это такое? — спросил я.
— Что-то другое. И я не могу точно сказать, что именно. — Он явно искал способ, как бы поделикатнее сказать мне то, что он хотел. — Фундаментальная психологическая проблема.
— Что-то вроде психоза?
— Ну, так далеко я бы стал заходить, однако с тобой несомненно происходит нечто странное, что вряд ли как-то связано с сальвинорином, а мы, к сожалению, не имеем возможности оказать тебе необходимую помощь. Вот мой совет: обратись в нашу клинику, пройди полное обследование, анализ крови, энцефалографию, томографию и все остальное и убедись, что у тебя нет никакой скрытой патологии. Никто ведь не может поручиться, что ты не страдаешь эндокринным дисбалансом или что у тебя нет аллергической реакции на сальвинарин или, упаси господи, опухоли головного мозга.