Рыдания продолжались примерно минут пять и закончились серией глубоких судорожных вздохов. Крозетти несколько раз спрашивал Кэролайн, из-за чего она так расстроилась, но не получил ответа; едва перестав вздрагивать, она отодвинулась от него и исчезла за перегородкой туалета. Он услышал звуки льющейся воды, шаги, а потом приятный для уха шелест, свидетельствующий о том, что она переодевается. Может, облачится во что-то более уютное, подумал Крозетти с предвкушением, необычным для него.
Однако когда она появилась снова, на ней был серый рабочий комбинезон, волосы плотно повязаны шарфом цвета индиго, а на лице не осталось ни следа ее обычного легкого макияжа. И ни следа недавней вспышки рыданий. Она походила на заключенную или монашку.
— Вам лучше? — спросил он, когда она подошла к нему.
Не отвечая, она принялась вкладывать сухие полотенца в книги.
Он тоже взялся за третий том, но спустя несколько минут молчаливой работы произнес:
— И?..
Никакой реакции.
— Кэролайн?
— Что?
— Вы не хотите рассказать, что вас так расстроило?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду вашу недавнюю истерику.
— Я бы не назвала это истерикой. Я вечно пускаю слезу, когда выпью.
— Пускаете слезу?
Он пристально смотрел на нее, она — на него. Кроме слегка покрасневших век, ни одна ее черта не свидетельствовала о том, что она не всегда была спокойной, холодноватой Кэролайн Ролли. Эта Ролли холодно произнесла:
— Прошу прощения, что побеспокоила вас. Если не возражаете, я не хотела бы это обсуждать.
И вернулась к работе.
Крозетти пришлось этим удовлетвориться. Ясное дело, ему ничто не светило: ни душевной близости, ни физического контакта. Она не собиралась делиться с ним мрачными секретами. Некоторое время они работали в молчании. Крозетти убрал скудные остатки ужина. Ролли сидела на стуле и с помощью своих средневековых инструментов делала что-то непонятное с наполовину распотрошенными книгами.
Не зная, чем заняться, Крозетти вернулся к страницам рукописи, теперь почти высохшим. Он расправил их и разложил на кухонном столе, взял с рабочего стола Ролли увеличительное стекло и принялся рассматривать страницы. Некоторые буквы не вызывали сомнений — гласные мало чем отличались от современных, и он легко разбирал короткие слова вроде предлогов «от» или «по». Однако совсем иначе дело обстояло с реальным чтением текста. Многие слова оказались искажены или оборваны, было много абсолютно неузнаваемых букв. Большая часть слов оставалась непонятна. Кроме того, некоторые страницы казались написанными на незнакомом иностранном языке, и орфография мешала определить, на каком именно. Есть ли такие слова, как «хртхд»? Или «уфдпг»?
Он решил пока не обращать внимания на текст, сосредоточившись на материале и характере страниц. Все сорок восемь листов были размера ин-фолио и, по-видимому, подразделялись на три группы.
Первая группа — восемнадцать страниц прекрасной тонкой бумаги, исписанных очень густо и аккуратно, хотя и с множеством зачеркнутых слов или даже строчек; в отдельных местах часть текста перечеркнута крест-накрест.
Вторая группа — двадцать шесть страниц более плотной бумаги, исписанных крупнее, беспорядочнее, с большим количеством клякс; несмотря на это, почерк — по крайней мере, на неопытный взгляд Крозетти — был тот же, что и в первой группе. На каждой странице второй группы с одной стороны тянулся ряд дырочек, как будто их вырвали из записной книжки. Другая особенность второй группы состояла в том, что текст, кажется, был написан поверх выцветших коричневатых колонок цифр. В сознании Крозетти всплыло слово «палимпсест», и он почувствовал удовлетворение, хотя понимал, что эта аналогия не совсем точна: палимпсестом называют пергамент, с которого соскабливают первоначальный текст, чтобы написать новый. Очевидно, бумага из второй группы прежде использовалась для чего-то другого.
На оставшихся четырех страницах виднелись сделанные карандашом правки; здесь сорт бумаги был другой, и почерк тоже выглядел иначе. Крозетти поднял листки к свету, и подтвердилась еще одна его догадка: страницы отличались и разными водяными знаками. На первых восемнадцати страницах — изогнутый почтовый рог и буквы «А» и «М»; на двадцати шести страницах второй группы — что-то вроде герба; и на последних четырех — корона.
Но как эта подборка стала набивкой для книжных обложек середины восемнадцатого столетия? Крозетти представил себе переплетчика той эпохи. Стол у него, наверно, не сильно отличался от того, за каким под светом настольной лампы сейчас работала Ролли; ее ярко освещенная тонкая шея выглядела очень уязвимой по контрасту с темным шарфом. Можно предположить, что стол переписчика был из крепкого английского дуба, весь в рубцах и пятнах. На нем лежит кипа ненужных бумаг. Переплетчик вытаскивает из нее шесть листов, острым ножом подравнивает их до нужного размера и аккуратно вкладывает под крышку переплета.
Это чистое везение, подумал Крозетти, что так много страниц, написанных одной и той же рукой, оказались под обложкой «Путешествий» Черчилля. Однако тут же мелькнула новая мысль. Он представил себе, что после смерти какого-то старика вдова или другие наследники решают избавиться от бумаг покойного. Они связывают их в пачки, выносят на крыльцо и посылают парнишку за торговцем старыми бумагами. Тот приходит, сговаривается о цене и уносит пачки. Теперь у нас есть комната под кладовую, говорит жена наследника, весь этот старый пыльный хлам долой, уф!.. Спустя какое-то время торговец бумагами получает заказ от лондонского переплетчика, своего постоянного клиента: тому нужна кипа старых бумаг.
И поскольку страницы с карандашными пометками исписаны другим почерком, переплетчик, наверно, случайно сунул их в тома той же книги, для которой предназначалась купленная старая бумага покойника, измышленного Крозетти. Да, так вполне могло произойти. Эта мысль принесла ему чувство удовлетворения: душа жаждала открытия. Однако после долгой работы с увеличительным стеклом в тщетной попытке сложить из черно-коричневых закорючек слова у него разболелась голова. Он отложил лупу, пересек лофт и спросил Ролли:
— У вас есть аспирин?
Ему пришлось повторить вопрос, прежде чем она почти рыкнула на него:
— Нет!
— У всех есть аспирин, Кэролайн.
Она швырнула на стол инструмент, испустила трагический вздох, слезла со стула, зашагала прочь и вернулась с пластиковой бутылочкой. Она с такой силой сунула лекарство в руку Крозетти, что таблетки застучали, как крошечные кастаньеты.
— Спасибо, — официальным тоном поблагодарил он, проглотил три таблетки и вернулся на кухню.
В нормальной ситуации он предпочел бы посидеть, а еще лучше — полежать в тихом месте, пока не утихнет болезненная пульсация. Но удобного кресла у Ролли не было, а прилечь на ее постель он поостерегся. Поэтому он с мрачным видом расположился у кухонного стола и сидел там, шелестя старыми бумагами. Будь Кэролайн Ролли нормальным человеком, думал он, они могли бы вдвоем поломать голову над этой загадкой. У нее должны быть книги и по водяным знакам, и по начертанию букв в первой половине семнадцатого столетия. По крайней мере, она наверняка знает, к кому обратиться за консультацией.