Он купил на распродаже пиджак из льна с шелком цвета какао за тридцать пять долларов, льняные брюки, черную шелковую рубашку и плетеные итальянские мокасины, а она нашла себе в «Прада» яркое цветастое платье с гофрированным передом, шелковый шарф в тон, туфли, два комплекта дорогущего белья и большую шляпу-панаму с загнутыми вверх, как у английских школьниц, полями. Все в целом стоило чуть меньше тысячи баксов. На ланч они отправились в «Метрополитен», после чего посмотрели выставку Веласкеса и даже побывали на дневном концерте, о котором Крозетти узнал совершенно случайно, потому что его мама раздобыла у своей библиотечной мафии билеты и насильно всучила ему («сходи, пригласи кого-нибудь!»). Еще одно чудо: ведь он таскал эти проклятые билеты в бумажнике вот уже две недели, не собираясь идти, и вдруг оказалось, что концерт именно сегодня. Ну, они и пошли, и слушали церковную музыку Монтеверди. Они сидели на откидных креслах и возносились — насколько позволяло их духовное развитие — в божественные сферы.
Крозетти не был чужаком в этом мире — его мать старалась, чтобы американское варварство не полностью завладело его душой. Однако когда он украдкой смотрел на Кэролайн, он видел, что она ошеломлена. Или скучает, не испытывая никаких чувств; кто знает? По окончании концерта ему очень хотелось расспросить ее, но он не решался. Но она сама заговорила, после характерной для нее долгой паузы.
— Вот было бы замечательно, если бы мир и на самом деле оказался таким, как в музыке, — плывущим в море красоты.
Крозетти согласился, это и впрямь было бы прекрасно, и ответил цитатой из Хемингуэя — о том, что хорошо так думать.
Они шли по Мэдисон, и он втянул ее в игру, будто они действительно богаты, не только на сегодняшний день, и могут выбрать все, что пожелают, в витринах шикарных бутиков. Когда они устали, Крозетти свернул в боковую улочку и повел Кэролайн в первый попавшийся ресторан. Он не сомневался, что, куда бы они ни попали, все будет прекрасно. Так и вышло. Это был крошечный boite [31] с провинциальной французской кухней. Хозяин проникся симпатией к симпатичной молодой паре, посылал им пробы изысканных блюд, порекомендовал вино, а потом, сияя, смотрел, как они едят. Единственный недостаток заключался в том, что хозяин без остановки напевал с сильным акцентом некий мотив, очень похожий, по мнению Крозетти, на мелодию из «Леди и бродяга». [32]
Кэролайн, как выяснилось, видела этот фильм. Они долго разговаривали о других диснеевских фильмах, и о любимых фильмах Крозетти, и о тех, что он собирался снять; до сих пор он никому об этом не рассказывал. А она говорила о красоте книг, об их эстетике и структуре, о таинственной, неуловимой красоте бумаги, шрифта и переплета, о том, как ей хочется делать вещи, которые люди с удовольствием будут держать в руках и тысячу лет спустя.
Ему пришлось помахать стодолларовой купюрой, чтобы таксист смилостивился и отвез их в Ред-Хук; Крозетти в жизни подобного не делал и даже не помышлял о таком. Когда они приехали на темную улицу и таксист с ревом умчался прочь, увозя свои денежки, Крозетти обнял Кэролайн Ролли, развернул ее к себе и поцеловал в губы, хранившие вкус вина и кофе, и она ответила на его поцелуй. Прямо как в кино.
Правда, в отличие от кино они не стали срывать с себя одежду, поднимаясь по лестнице. Крозетти всегда казалось, что это нереалистично, что это пустое клише. Такого в жизни ни с кем не происходит, и в его фильме тоже не будет. Вместо этого он глубоко вздохнул, и Ролли тоже. Пока они медленно поднимались по лестнице, он держал ее за руку осторожно, словно какой-то засохший цветок. Они вошли в лофт и снова поцеловались. Она отодвинулась и принялась рыться в выдвижном ящике. Хочет зажечь свечу, подумал Крозетти, и именно так она и сделала — достала простую восковую свечу, осторожно закрепила ее на блюдце и поставила рядом с постелью. Крозетти не двигался. Потом, подняв к нему прекрасное серьезное лицо, Кэролайн молча, медленно сняла с себя новую одежду и аккуратно сложила ее. Он в точности так все и снял бы в своем фильме, может, лишь чуть-чуть добавил льющегося из окна голубоватого света. Поймав себя на этой мысли, он рассмеялся.
Она спросила, что его рассмешило. Он объяснил, и она предложила, чтобы он тоже разделся. Обычно в кино эту часть не показывают. Когда они легли в постель, он подумал об ужасном дяде, почувствовал смущение и напряженность; ей пришлось пустить в ход пальцы и кое-какие грубоватые методы, чтобы разбудить в нем зверя. Они не предохранялись, что показалось ему немного странным; и это была последняя мысль перед тем, как все мысли исчезли.
После этого кинорежиссер куда-то ушел, и надолго. Когда он вернулся, Крозетти лежал на спине, чувствуя, как по коже стекают пот и другие жидкости, глядя в жестяной потолок. От свечи остался лишь дюйм. Его разум был совершенно пуст: мертвое пространство, белый экран. В их «фильме» присутствовала завязка, развитие, первый сюжетный поворот (обнаружение рукописи), второй сюжетный поворот (этот удивительный вечер); и что теперь? Он понятия не имел, каков будет третий акт, но начинал испытывать страх. Никогда в жизни с ним не происходило ничего похожего, даже во сне. Он снова потянулся к Кэролайн, но она перехватила его руку и поцеловала ее. И сказала:
— Ты не можешь остаться.
— Почему? Ты превратишься в летучую мышь?
— Нет, но ты не можешь остаться. Я не готова к… утру. И всему такому. Понимаешь?
— Немного. Ну, оказаться в Ред-Хуке в… где мои часы?.. в три десять утра, с пачкой денег, при этом благоухая, словно только что из борделя… Это забавно.
— Нет, — сказала она. — Я вымою тебя.
Она взяла его за руку, повела к раковине позади экрана, зажгла две свечи в настенных подсвечниках из тонкой жести и наполнила раковину горячей водой, от которой шел пар. Поставила Крозетти на толстый соломенный коврик и медленно, с помощью мыла цвета слоновой кости и мочалки, омыла каждый дюйм тела. Осушила мыльную пену и сполоснула его чистой водой, становясь на одно колено, словно придворный перед принцем. У нее были маленькие груди с большими розовыми сосками. Несмотря на многосерийные труды этой ночи, такое обращение заставило его плоть болезненно отвердеть. Это выглядело немного неестественно, словно один из переплетных инструментов Кэролайн, предназначенный для полировки кожи до ослепительного блеска.
Кэролайн посмотрела на него и сказала: — Ты не сможешь расхаживать по Ред-Хуку в три часа утра в таком состоянии.
— Да, это не слишком разумно.
— Ну, тогда…
Она взяла его член за основание двумя пальцами, отставив три другие — словно герцогиня чашку чая. Ее темная маленькая голова медленно задвигалась туда и обратно. Как они научаются этому, подумал он? И еще: кто ты? Что делаешь со мной? Что будет дальше?
Письмо Брейсгедла (6)
Так я начал свою жизнь как артиллерист Тауэра, с помесячной ученической платой меньше, чем выклянчивают нищие. Мы поселились в двух убогих комнатах при церкви, жили очень бедно, хорошо хоть форму давали в Тауэре. Так прошел год, зимой на второй год наступил сильный холод, моя мать заболела, а угля, чтобы согреть ее, у нас не было. Я думаю, кроме того, ее доконали горести. Она не виновата в том, что все так кончилось, она очень добрая, здравомыслящая, добродетельная женщина, никакая не папистка. Я расспрашивал ее об этом, и она сказала, на мне нет греха, но я молилась за души своих умерших младенцев, за души родителей, как старая религия учила нас, а это великий грех, и я знаю, что буду гореть за него в аду, хотя и молю Бога пощадить меня. Она умерла 2 февраля 1606 и похоронена на кладбище при церкви Святой Катерины. Сейчас ты знаешь, моя Нэн, что это ты успокоила меня в моей печали, и я захотел жениться на тебе, но твой отец сказал, нет-нет, нельзя жениться на ученическую зарплату, как ты будешь содержать мою дочь? Ответа у меня не было, и я ушел и пребывал в печали много дней.