Единственной женщиной, которую я когда-либо сознательно и предприимчиво обольстил, стала моя жена Амалия, в девичестве Пфаненстилер. Я должен рассказать об этом, прежде чем вернуться к Миранде.
(Представьте, что время остановилось, и мы с Мирандой все еще стоим в библиотечном зале, наши руки соприкасаются, электричество перетекает от нее ко мне и обратно, феромоны проступают на всех гладких поверхностях…)
Итак… после окончания юридического факультета я работал в «Собел, Теннис и Керри» на Бивер-стрит, в финансовом районе. Эта скромная фирма занималась торговыми марками и авторским правом, но уже тогда, больше двадцати лет назад, было ясно, что проблемы с интеллектуальной собственностью растут, точно снежный ком. Я вкалывал как безумный, со всем энтузиазмом молодости. Тогда нас как раз захлестнула первая высокая волна сексуальной революции, и благополучный молодой мужчина мог иметь сколько угодно секса с женщинами, которые не были шлюхами. В предвкушении этого я почти каждый вечер отправлялся в один из салунов («мясные» рынки, так их остроумно называли) Ист-Виллиджа и продолжал охоту на девушек.
Однажды субботним утром, страдая от похмелья и других последствий вчерашних действий на «мясном» рынке, я зашел в офис. Я хотел завершить кое-какую работу, отложенную в связи с пятничным вечером и предстоящими ночными эскападами. Я был в библиотеке фирмы совершенно один, когда услышал отдаленный стук — как я понял, от запертой входной двери офиса. Я отправился туда и обнаружил в пустом коридоре молодую женщину. Она работала на финансовую компанию «Беррон и Шмидт», тоже расположенную на нашем четырнадцатом этаже. Мы часто поднимались вместе в лифте, я — отупевший после ночных излишеств, она — внешне спокойная и сдержанная, но с тем выражением лица, какое успешно отталкивает мужские взгляды.
Она представилась и сказала, что нечаянно захлопнула дверь своего кабинета. Она сильно смущалась — в особенности потому, что все произошло из-за ее похода в туалет. Пока она все это объяснила, на ее щеках расцвели очаровательные алые маки. У нее были очень светлые волосы, заплетенные в маленькие, согнутые колечками и охватывающие уши косички, почти как у Пеппи Длинныйчулок, белые джинсы и черная майка. Белую надпись на майке очаровательно искажали прелестные остроконечные груди. Этот субботний наряд абсолютно не походил на строгие, скрывающие соски костюмы, которые она всегда носила на работу. Неестественно большие глаза и маленький розовый бутон рта. На вид я дал бы ей лет семнадцать, хотя (как выяснилось позже) на самом деле оказалось почти двадцать шесть. Высокая — всего на пять дюймов ниже меня — девушка с телом спортсменки (зимние виды спорта, как тоже выяснилось позже; она родилась в Швейцарии), с тонкой талией и ногами от подбородка.
Я пригласил ее войти, и она позвонила в эксплуатационную службу здания. Они обещали прислать человека, но через какое-то время. Девушка растерялась, поскольку ее сумка с деньгами и документами осталась в запертой комнате. Она была личной секретаршей Шмидта и изучала международное финансовое дело. Нравится ей заниматься международными финансами? Нет, она считает это глупым занятием. Деньги не вызывают у нее восхищения. Правда, она нуждается в деньгах, ведь так противно быть бедной, но за пределами необходимых потребностей она видит лишь нездоровое желание иметь их все больше и больше. Это почти безнравственно, сказала она, очень мило наморщив нос. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил и добавил, что из меня никогда не выйдет хороший юрист по ИС, так как большинство дел я считаю глупыми и не имеющими отношения к закону об интеллектуальной собственности. Ведь смысл этого закона — гарантировать, чтобы акт творчества вознаграждался и большая часть денег доставалась подлинному творцу. К несчастью, сказал я, чаще происходит прямо противоположное. Ну, ответила она, вы должны это исправить.
Она говорила с такой уверенностью, что я был ошеломлен. Она допускала, во-первых, что это вообще возможно, а во-вторых — что я именно тот, кто годится для выполнения задачи. Возможно, я даже раскрыл от удивления рот. Она улыбнулась; свет озарил унылую комнату и унылую пустоту у меня в голове. Я испытал непривычный шок. Чтобы прийти в себя, я спросил, случалось ли ей самой быть безнравственной. Она ответила: да, она пробовала, ведь все говорят, что это так забавно, но все оказалось вовсе не забавно, а даже, пожалуй, противно, и она ненавидит, когда ее трахают незнакомые мужчины.
Трахают, переспросил я? Маленькая словесная неточность; она имела в виду «тискают». В любом случае, именно это притянуло ее в испорченный Нью-Йорк, заставив покинуть чванливый старый Цюрих. Она родом из набожной католической семьи и, как предполагалась, сама была такой же, но ей хотелось побольше живости в жизни. Это правильное слово — «живость»?
Правильное, заверил я. И сообщил, что сегодня ей на редкость повезло, потому что я — один из самых безнравственных людей в Нью-Йорке, и я буду счастлив повести ее в те злачные места, куда так любят ходить безнравственные люди. Я пообещал, что живость будет, а траханье — нет. Если она сама не пожелает, что, конечно, входило в мои безнравственные планы, но этого я озвучивать не стал. Ее глаза вспыхнули; и снова эта улыбка. Волны доброты хлынули на мое измученное чело.
Так началось мое первое свидание с Амалией. Смотрителю здания и впрямь понадобилось время, чтобы добраться сюда, за что я благословил его в сердце своем. Мы потратили это время, разговаривая о том, что нас объединяло, а именно: мы оба были олимпийцами. Она выступала за Швейцарию (горные лыжи) в Саппоро. И еще о наших семьях или, точнее, о ее семье. (Позже, получив доступ к своей сумке, она показала мне фотографии швейцарцев среднего класса в разноцветных куртках на склоне горы, поедающих фондю перед шале. Нет, вру — на снимках никто не ел фондю, хотя в принципе они обожали его, и я пресытился этим блюдом за время нашего брака.) Я всерьез не отдавал себе отчета в том, что они действительно швейцарцы-католики, поскольку эта крошечная горная республика ассоциируется у меня с мрачным старым Кальвином. Однако существуют швейцарские гвардейцы Папы Римского, и они настоящие швейцарцы, а брат матери Амалии — один из них. Эти Пфаненстилеры очень hoch [33] люди. А как насчет моей семьи?
Как, в самом деле? Мать к тому времени умерла, папа «путешествовал», брат учился в Европе (тут я немного прихвастнул), сестра… сначала я хотел солгать, но мне никогда это не удается (в личной жизни; как юрист, я, конечно, чрезвычайно умелый фальсификатор), и я сказал, что моя сестра — Мири де Лавью. В те времена в Нью-Йорке только слепой не знал, кто она такая, или человек, совершенно далекий от поп-культуры.
— Модель, — добавил я в ответ на непонимающий взгляд Амалии.
Я спросил, неужели она никогда не слышала о Черил Тейгс, Лорен Хаттон или Дженис Диккинсон? Она сказала: что, они тоже ваши сестры? Я никогда, ни до, ни после, не встречал человека, кто до такой степени не интересовался бы знаменитостями. Эту нишу занимает исключительно Амалия. Следовало насторожиться, но я этого не сделал.