Ладно, возражает ангел, они могут пичкать себя этими снадобьями, входить в транс, иметь видения, могут производить те же действия над своими жертвами или врагами. Но что ты скажешь о загадочной силе, позволяющей им влиять на людей на расстоянии, насылать проклятия, внушать сны, делаться невидимками?
Нет-нет, ты не поняла, мой воробышек. Их тела изменены. Они могут производить психотропные вещества по заказу, могут воздействовать на отдельную личность. Они создают соответствующие вещества, так называемые экзогормоны, в собственном теле и распространяют их посредством выдыхания или через поры. Интересно, не правда ли? В этом и заключается суть того, что мы называем колдовством. У воробышка, однако, есть вопросы. Почему наука не обнаруживает эти экзогормоны? Наука их обнаружила, разве я не ученый? Но то, что ты имеешь в виду, мой артишок, означает «обнаружить химически». Ответ заключается в том, что наука их не ищет. Она по большей части ищет то, что ожидает найти, а она вовсе не ожидает найти реальный смысл в притязаниях колдунов. К тому же наука прекрасно изыскивает то, что можно проконтролировать в лабораторных условиях и повторить любое количество раз, так как одна причина вызывает одно и то же следствие. Но это не имеет отношения к колдовству, поскольку оно есть искусство…
Поразмышляв более чем достаточно, я листаю свою записную книжку до тех пор, пока не обнаруживаю искомое, а именно кадоул — магическую смесь, которая послужит пропуском в царство магии. Беру лист ква — западноафриканского растения из семейства Boraginaceae, богатого алкалоидом пирролизидином, — и толку его вместе с неким порошком, используя вместо ступки мисочку для каши, а вместо пестика — рукоятку отвертки. Добавляю немного собственной слюны и мочи, воду и ставлю смесь на плиту, чтобы она прокипела. Произношу на языке оло нужные слова заклинания. Кипящее зелье пахнет отвратительно. Когда оно густеет, я процеживаю его через кухонное полотенце в миску и получаю примерно четверть чашки пахучей зеленовато-коричневой жидкости. Добавляю к ней немного коричневого, немного красного порошка и немного своей крови. Жидкость обретает густой черный цвет и на вид уменьшается в объеме, как и положено. Моя артиллерия. Я переливаю смесь в пустую баночку из-под джема. Она может храниться неограниченное время. Я встаю на стул и ставлю банку на верхнюю полку буфета, задвинув ее в самый угол.
Вновь и вновь обдумывая меры защиты, я решаю, что стоит позаботиться и о предосторожностях чисто реальных. На самом дне моего ящика лежит треугольной формы сверток в прорезиненной ткани. В нем мой пистолет. Я разворачиваю его и взвешиваю на ладони. Тяжелый. В незаряженном виде он весит, насколько помнится, два и три четверти фунта, но сейчас в нем десять пуль. Отец хранил пистолет на «Ястребе», и я украла его вместе с «Ястребом». Я прячу пистолет на полку рядом с кадоулом. Может, я смогу застрелить его, если он явится в собственном обличье. Смогла бы я убить его? Я никогда никого не убивала, кроме самой себя. И убью еще раз, по-настоящему, если пойму, что попала в его власть.
В ящик снова отправляется все, кроме моего дневника, который я продолжаю читать. Я хочу снова обрести в себе Джейн. Период существования Джейн между пребыванием у ченка и оло был книгой самообмана с отменными образчиками всех основных типов — профессионального, общественного, романтического… нет, я слишком сурова по отношению к ней. Она оказалась выносливой девушкой. Это очень нелегко — одновременно утратить свое первое романтическое увлечение и чувство реальности Вселенной.
Это наводит меня на мысли об отце (ведь я уже несколько раз ходила взглянуть на то самое судно, «Гитару», пришвартованное в Диннер-Кей). Я размышляю о том, есть ли еще вокруг нас люди такого рода и появятся ли они в будущем. Отец всегда говорил, что именно его поколение потеряло то, которое родилось во время Второй мировой войны. И обычно перечислял явления, исчезнувшие вместе с его поколением. Оно последним переживало расовую сегрегацию, последним обрело половую зрелость, перед тем как женщины обрели полную свободу и право употреблять противозачаточные таблетки, последним, которое подчинялось учителям и людям старшего возраста, не задавая лишних вопросов, последним, повзрослевшим до того, как телевидение стало преобладающей силой, и, наконец, последним, мужчины которого считали себя обязанными жениться на забеременевших от них женщинах. Поэтому я и появилась на свет.
Я была похожа на него во многих отношениях или старалась быть похожей, вероятно, потому, что не хотела походить на мать, женщину вполне современную, хотя она была моложе отца всего на пять лет. Она часто рассказывала мне, как пришла к нему попросить денег на аборт, а он, не дожидаясь ее просьбы, предложил, чтобы они поженились, и она вышла за него. Она желала вести примерно такой образ жизни, как семейство Кеннеди, и старалась, чтобы при ней всегда был кто-то, с кем она могла выезжать в свет. Отец оставался дома с нами, детьми, пока она этим занималась. Надо отдать ей должное, по большим праздникам она принимала дома, и вот вам пожалуйста, все они тут как тут с короткими визитами. Глупая история…
…Уитт. Это была неожиданность, именно так я тогда записала в своем дневнике. Джейн считала, что увлеклась гением. Что для нее настало возрождение… Мы не закончили в постели тот вечер, когда познакомились. Мне и сейчас приятно вспомнить, что Уитт тогда беспокоился о своем старом друге Лу. Но на следующий день он позвонил мне и пригласил на репетицию — и я пропала. Я, мне кажется, верила тогда, что человек, который таким образом выражает свое негодование по поводу расовой истерии и ханжества, обладает истинным иммунитетом к расовому безумию. Такой иммунитет, с моей точки зрения, вполне возможен. Нет нужды говорить, что и в Чикаго, и в Нью-Йорке мы познакомились с несколькими межрасовыми семейными парами. В артистических кругах это не было столь уж необычным. Возможно, втайне они и страдали, но лично я не видела тому подтверждения. Некоторые из этих людей чувствовали себя счастливыми оттого, что они живут активной жизнью и имеют успех. Я думала, что и мы будем такими же. Читая об этом сейчас, я понимаю, что у меня не было ключа, не было путеводной нити. Может, и у него тоже. Но даже и теперь я предпочитаю думать, что Уитта изменила Африка с ее обаянием колдовства.
Не он первый из числа вполне доброкачественных людей поддался соблазну власти над людьми. И что-то во мне самой подсказывает, что тут есть и моя вина. Что же я такое сделала?
С деньгами все было отлично. У каждого из нас денег имелось более чем достаточно, а каждый знает, что люди богатые счастливы. Уитт никогда не интересовался, сколько у меня денег и откуда они, однако, замечая, что я ограничиваю себя в расходах, подшучивал надо мной, называя скупердяйкой. Он был расточителен на свой лад, но утонченный вкус удерживал его от превращения в отвратительного нувориша. Некоторые эксцессы, осуждаемые мною, я относила за счет его артистической натуры. Вокруг нас образовался кружок прихлебателей, но не слишком большой. Уитт был добр по отношению к тем, кто начинал с ним вместе в Чикаго, и мне это казалось хорошим знаком.
Секс был на высоте. Мы страстно желали друг друга с самого начала, так это оставалось и в дальнейшем. Кажется, я удивляла его в этом отношении, потому что выглядела застенчивой, неловкой, этакой выпускницей монастырской школы, но он, видимо, рассчитывал со временем избавить меня от католической стыдливости. Меня уже отчасти избавил от нее любовник энциклопедически образованный в области сексуальной техники и весьма виртуозный. Был ли Уитт настолько же хорош, как Марсель? И что значит «хороший» в этом смысле? Марселем я была по-детски увлечена до безумия, а Уитта любила, вот в чем колоссальная разница. Все, чему я научилась у Марселя, я положила к ногам или, если хотите, к пенису Уитта. В конечном счете большего ни потребовать, ни получить нельзя. Чем богаты, тем и рады. Могла ли я предвидеть происшедшее? Есть ли на это хоть малейшие указания в моем дневнике, которых я даже теперь не могу видеть? Он всегда старался сделать меня счастливой. И к моему восхищению, у него был на это особый дар. Однажды в день моего рождения он не поздравил меня, и я решила, что он забыл, но когда мы вернулись на свой роскошный чердак, там было полно цветов, я хочу сказать, тысячи и тысячи цветов. Однажды он нанял целый хор петь для меня под нашими окнами. В другой раз он взял меня с собой в музей, а потом усадил в такси, чтобы, как я думала, отвезти домой, но мы поехали в аэропорт имени Кеннеди, сели в «конкорд» и полетели в Лондон. Уитту нравилось делать меня счастливой.