Ладно, это всего лишь деньги, но он был к тому же очень внимателен ко мне. Когда он не работал, а это бывало часто и подолгу, у него не было других интересов. В отличие, кстати, от Марселя, который чуть ли не силком приобщал меня к жизни разных знаменитостей. Уитт часами слушал мои разглагольствования, причем далеко не всегда о таких предметах, в которых я хорошо разбиралась. Превосходный муж, не правда ли?
Есть еще одна маленькая деталь — его происхождение. В дневнике есть записи, касающиеся великого разоблачения, нашей ссоры и счастливого воссоединения. Я перечитываю их, чтобы разобраться заново. Мой раненый герой! Я молокосос в сравнении с моим раненым героем, тем более с героем гениальным. Марсель скрывался от нацистов, Уитт скрывался от белой Америки, мой отец скрывался от моей матери.
Я посетила родителей Уитта, не сообщив ему об этом. Стэна и Синтию Мур, Морристаун, штат Нью-Джерси. Я позвонила им и спросила, могу ли к ним приехать, они разрешили, и в конце весны в одно из воскресений я туда отправилась. Я нашла примерно то, что и ожидала: засаженная кленами улица с домами, выстроенными на разных уровнях, на подъездной дорожке новенький фургончик с наклейкой на заднем стекле, призывающей к амнистии, и с другой наклейкой, на бампере, с протестом против проводимого в штате референдума («Не голосуйте за список 171!»). На гараже закреплена корзина для баскетбола. (Уитт играл в баскетбол? Странно. Он даже на велосипеде ездил с трудом.) И наконец, сами Муры, симпатичные, либерально настроенные люди среднего возраста. Голосуют за демократов. Принадлежат к унитарианской церкви [74] (Синтия — крещеная еврейка), в прошлом пацифисты, борцы за гражданские права.
Дом их обставлен сборной мебелью без претензии на стильность; на стенах постеры в металлических рамках и оригинальные картины. В гостиной, где меня усадили на обитый коричневым вельветом диван, полно книг, и ясно, что их читали и читают; на одной из стен огромная стереосистема, вокруг нее громоздятся во множестве долгоиграющие пластинки и диски. Боюсь, что я (это я-то, которую с детства приучали не задавать неуместных вопросов!) применила к Мурам лучшие достижения техники антропологического опроса. К счастью, эта американская чета, видимо прошедшая сквозь горнило множества групповых собеседований разного рода, не предъявляла претензий по поводу вторжения в их частную жизнь. Они были без памяти рады новостям об их сыне.
Я узнала, что, когда Синди после очередного аборта в результате неудачной операции лишилась возможности иметь детей, они с мужем решили усыновить ребенка, и — вопреки предубеждениям расистски настроенных буржуа, — ребенка, принадлежащего к одному из угнетаемых меньшинств. Колесо судьбы повернулось и предоставило им возможность усыновить мальчика в возрасте десяти недель, мать которого родила его в больнице Бельвю в Нью-Йорке и улизнула оттуда на следующий день после родов, оставив фальшивый адрес. Они дали ему имя Малькольм (без всякой связи с кем-либо) Де Уитт (в честь незадолго перед этим скончавшегося отца мистера Мура). Он был просто куколкой. Это определение я услышала из уст миссис Мур и записала его. Куколка куколкой, но, как заметил тут же мистер Мур, с первой недели он был острым, словно гвоздик с большой шляпкой. Воспитывали его в соответствии с новейшими гуманитарными установками — много движения, много внимания, никакой слащавости, Моцарт в детской, Монтессори [75] до поступления в школу. И они хотели привить ему принципы уважительного отношения ко всем расам. У Муров было множество друзей среди афроамериканцев и знакомых, усыновивших детей иной расы. В церкви, которую они посещали, было полно таких ребятишек — маленьких корейцев, маленьких китайцев, маленьких чероки, маленьких мулатов всех оттенков кожи, — и Мурам это казалось преддверием Утопии. И это могло быть так. Господь благослови их щедрые души, славные они люди, вот что главное.
Я рассматривала в альбоме фотографии Уитта (или Малькольма, как его тогда называли): улыбающийся младенец, потом весело смеющийся малыш, начинающий ходить, потом потерявший несколько молочных зубов мальчуган лет шести, все семейство в Диснейленде, снимок, сделанный во время Хэллоуина — накануне Дня всех святых, снимок, сделанный на церемонии по случаю окончания школы — улыбка вполне официальная, а на следующих снимках она вообще исчезает, выражение лица у юноши либо холодное, либо сердитое.
Родители считали, что это издержки переходного возраста. Дети все такие. К шестнадцати годам все придет в норму. Сами они в школьные годы тоже бунтовали и познакомились в тюрьме, куда попали после демонстрации на Мэдисон-сквер. Так что они не особенно тревожились, хоть и чувствовали некоторую душевную боль. Он не любил их? Это невозможно. Они любили его!
Я разбередила рану. Уитт уехал в Чикаго продолжать образование. Успехи у него были отменные. Они считали, что Уитт готовится к карьере юриста, и даже не думали, что он начнет писать стихи. В первый год он не приехал на Рождество, не приехал потом и на короткие весенние и долгие летние каникулы. Получил работу. Они хотели слетать к нему и повидаться, познакомиться с его друзьями, посмотреть, как он устроился… Нет, он слишком занят. Слишком занят для отца и матери?
Они узнали, чем он так занят летом, когда из Чикаго позвонила полиция. Его арестовали за участие в торговле наркотиками. Муры были там на следующий день.
Об этом я знала. Уитт рассказывал мне этот эпизод из его «жизни в гетто». Сам он не употреблял наркотики и не торговал ими, его загребли вместе дружками, их выдал осведомитель. Это была правда. Уитта загребли вместе с дружками, которым он лгал так же, как лгал всем прочим. Муры, естественно, были на его стороне, они знали все о свиньях-расистах, но дело обернулось тем, что Уитт не хотел, чтобы они были на его стороне. Произошла ужасная сцена в кабинете адвоката, после того как они поручились за сына и вытащили его из тюрьмы. Он обвинял приемных родителей в том, что они лишили его подлинной индивидуальности, его души чернокожего, что они использовали его как средство избавиться от своей чудовищной вины. Он хотел бы, чтобы его вырастила в своей общине его собственная мать, наркоманка и проститутка, тогда он стал бы хоть чем-то. Он мог бы стать черным киллером-наркоманом, но это лучше, чем быть белым ниггером. Обвинения с него были сняты, и Муры уехали. Это было все равно что уехать из морга, где они опознали тело собственного сына, лежащее на столе, как сказала Синди. Почему? Почему? Мы делали все как можно лучше. Я не в состоянии понять… Я тоже делала все как могла лучше.
Он больше к ним не вернулся, никогда с ними не общался, не отвечал на телефонные звонки, возвращал письма нераспечатанными. Поступил на работу в библиотеку, чтобы зарабатывать на жизнь. И ни единого слова за пять лет. А потом была поставлена «Музыка расы» и подхвачена Нью-Йорком. Не без сердечного трепета Муры поехали ее смотреть на Бродвей. И во втором действии увидели злую, издевательскую сатиру на свободомыслящую белую супружескую пару, которая усыновила черного ребенка. Они ушли в антракте. Синди после этого целую неделю плакала.