Пока он задвигал засов на место, я поспешил к своему столу, но его уже очистили от бумаг отца Августина. Мысленно выругавшись, я направился в комнату инквизитора, но и там ничего не нашел.
Оказалось, что Пьер Жюльен забрал все бумаги к себе в келью.
Сраженный этим жестоким ударом, я медленно опустился на стул и стал обдумывать свое положение. Достать письмо из кельи было бы нетрудно, пока он отсутствовал. Но если он таскает бумаги с собой, то надежда завладеть письмом весьма невелика. И что толку, если он его уже обнаружил? Были все причины полагать, что он провел хотя бы часть прошедшей ночи, разбирая эти документы, иначе зачем ему было вообще забирать их в обитель?
Я решил, что мне остается только, если он не уступит бумаги, попытаться добраться до них в его присутствии и забрать письмо, отвлекши его чем-нибудь. Например, разговором о пропавшем реестре.
Я поднялся.
— Люций! — позвал я. — Люций!
— Да, отец Бернар?
Выйдя в переднюю, я увидел, что он поднимается по лестнице.
— Скоро придет Раймон, брат? Кажется, он обычно приходит раньше меня.
Брат Люций на мгновение задумался.
— Иногда он рано приходит, иногда поздно, — уклончиво отвечал он. — Но чаще всего не очень рано.
И я тут же принял решение отправиться к нотарию домой и поинтересоваться, нашел ли Раймон недостающий реестр в библиотеке епископа. Если нет, то я немедленно донесу эти тревожные вести до Пьера Жюльена, который, возможно, сочтет их столь существенными, что выпустит из рук письмо, так необходимое мне. Не желая более медлить, ибо промедление предоставило бы моему патрону возможность прочитать письмо, я поблагодарил брата Люция и отбыл, взяв курс на величественную резиденцию Раймона Доната. Я знал, где она располагается, хотя никогда не переступал ее порога. Дом, некогда принадлежавший торговцу мукой, был приобретен Рай-моном Донатом пять лет назад, и его сводчатые склады в подвальном этаже превратились в конюшни. (Я должен пояснить, что у нотария было две лошади, столь же дорогие его сердцу, как и его виноградники; о них он говорил чаще, чем о сыне или дочери.) Дом был очень велик и снаружи украшен резными каменными карнизами. Внутри стропила были выкрашены красными и желтыми полосками. Над входной дверью красовалось распятие, а вокруг стола в кухне теснились несколько стульев.
Но когда жена Раймона отворила на мой стук, она была одета в лохмотья, как служанка, а ее лицо было в пыли.
— Ах! — воскликнула она. — Отец Бернар!
— Рикарда!
— Я тут занимаюсь уборкой. Простите, это моя старая одежда.
Пригласив меня входить, она предложила мне выпить и перекусить, но я поблагодарил и отказался. Оглядев кухню, с ее громадным очагом и висящими над ним окороками, я объяснил, что мне нужен Раймон.
— Раймон?
— Ваш муж. — Видя ее недоумевающий взгляд, я прибавил:
— Он здесь?
— Да нет, отец мой. Он, наверное, в Святой палате?
— Насколько мне известно, нет.
— Но он должен быть там. Он всю ночь пробыл там.
— Всю ночь? — переспросил я, не подумав. Бедная женщина встревожилась еще больше
— Он… ему часто приходится работать по ночам, — залепетала она. — Он мне сам так сказал.
— Ага.
Тут я конечно же догадался, правда с опозданием, что делал по ночам Раймон. Он проводил ночи с блудницами, а потом лгал. Мысль о том, что Святая палата служила ему для этого предлогом, привела меня в негодование.
— Рикарда, — сказал я, не желая покрывать его, — вашего мужа не было в Палате, когда я уходил. Там оставался только брат Люций.
— Но…
— Если ваш муж не явился домой вчера вечером, то нужно искать других объяснений.
— Его похитили! С ним что-то случилось!
— Сомневаюсь.
— Ах, отец Бернар, что мне делать? Мария, что мне делать?
Марией звали кормилицу; она сидела у огня, прижимая к груди младенца, и была настолько же дородной, насколько Рикарда — иссохшей и сморщенной.
— Согрейте себе винца, домина [87] — посоветовала она хозяйке. — С ним ничего дурного не случится.
— Но он пропал!
— Нельзя пропасть в этом городе, — ответила кормилица, и мы переглянулись. Мария, хоть и изъяснялась в тягучей и ленивой манере, но соображала быстро.
— Отец Бернар, вы должны мне помочь, — взмолилась бедная жена. — Мы должны его найти.
— Я и пытаюсь его найти.
— Может быть, его убили еретики, как они убили отца Августина! Ой, отец мой, что же мне делать?
— Ничего, — твердо отвечал я. — Оставайтесь дома и ждите. А когда он явится, то устройте ему хорошую головомойку за его бесстыдное поведение. Он сидит где-нибудь за игрой и не помнит уже ни дня, ни ночи.
— Ох, да вы что! Он бы никогда так не сделал!
При виде Рикарды, залившейся слезами, мне стало не по себе, и я принялся уверять ее, что обязательно разыщу ее мужа.
С тем я и ушел, преследуемый чувством вины, поскольку я явился вестником такого несчастья, и в то же время надеясь, что Раймон ответит за свою дерзость. Утверждать, что он работает ночи напролет! Неслыханно!
Я решил, что мне нужно вернуться в Палату, объявить об исчезновении нотария и воспользоваться этой возможностью, чтобы установить местонахождение бумаг отца Августина, ибо я знал, что рабочий день Пьера Жюльена всегда начинается после заутрени. Однако на обратном пути, проходя через рыночную площадь, я увидал Роже Дескалькана, остановился и окликнул его. Он был вовлечен в какой-то спор о налогах, ведь торговые сборы порождали не меньший ропот, чем церковная десятина, но прервал свой спор с разгневанным торговцем сыром, когда увидел, что я его жду.
— Приветствую вас, отец мой, — сказал он. — Вы меня искали?
— Нет, — ответил я. — Но теперь, раз я вас нашел, я хочу кое-что с вами обсудить.
Кивнув, он отвел меня в сторону, и мы начали тихий разговор, пока вокруг нас блеяли овцы, покупатели вздорили с продавцами и бродячие торговцы выкрикивали цену на свой товар. Я сказал ему, что Раймон Донат исчез куда-то этой ночью — без вести пропал. Я поделился своим подозрением, что нотарий отсыпается после дебоша в постели какой-нибудь шлюхи. И я попросил, чтобы солдаты сенешаля, хорошо известные среди самых больших греховодников Лазе, поискали нотария, проходя по своим делам.
— Значит, его не было всю ночь? — задумчиво спросил сенешаль. — Да. Это повод для беспокойства.
— Да я не беспокоюсь. Ясно, что такое случалось и раньше. Он вообще может уже сидеть в Святой палате.