Брат Люций, пятясь спиной, лил на пол масло из лампы. В другой руке он держал факел. Было ясно, что он собрался залить весь скрипторий горючим, а потом отступить на лестницу. Но ему было не суждено довести свой план до конца.
Ибо когда я издал изумленный возглас, он от испуга резко обернулся. И в тот же миг сам превратился в пылающий факел: его ряса вспыхнула и загорелась.
В продолжение многих недель, минувших с той ночи, я неотступно возвращался мыслями к причине этого несчастья. Подробности его словно высечены (или, скорее, выжжены) на моей памяти: видит Бог, мне никогда не забыть их. Я помню, что, когда он обернулся, на него выплеснулось масло из накренившейся лампы, которую он держал в правой руке, и одновременно он выронил факел, задевший, должно быть, его залитые маслом одежды.
Его крик до сих пор отдается эхом в моем сердце.
Да простит меня Бог, я растерялся. Я отступил перед ним, ибо я боялся дотронуться до него. Я попятился на лестницу, выронил нож, стал суетливо отстегивать накидку. Когда он накренился ко мне, с горящими волосами, я не задумываясь шагнул в сторону.
Он, конечно, упал, и покатился со ступеней вниз, и замер где-то далеко внизу. Я как раз набрасывал поверх него свою накидку, когда появилась Иоанна. Она прибежала, тяжело дыша и с безумными от страха глазами.
— Стойте! — воскликнул я, хотя ей не угрожало обжечься. Моя тяжелая накидка успешно сработала как средство для тушения огня. Я принялся обеими руками хлопать по лежавшему под ней телу.
— Что такое? Что случилось? — воскликнула Иоанна.
— Возьмите, — я швырнул ей связку ключей тюремщика.
Позвольте мне объяснить, каковы были эти ключи: они висели на кожаной петле, в которую Понс продевал свой пояс. Заполучив их, я продел в петлю два средних пальца руки. Теперь же у меня был повод поблагодарить Господа, что мне довелось обременить себя столь неудобной и шумной ношей.
— Заприте дверь в тюрьму! — сказал я, кашляя и задыхаясь от ужасной вони.
— Каким ключом?
— Я не знаю. Попробуйте их все. Торопитесь! — Я боялся, что крик брата Люция мог быть услышан далеко отсюда, и хотел принять меры против любого вторжения в Палату. Но что же мне было делать с раненым? Его переломы, его ожоги требовали незамедлительной помощи. Когда Иоанна ушла, я повернулся к нему и замер в нерешительности.
Я едва осмелился приподнять материю с его дымящейся головы.
— Боже милосердый. — Нет таких слов, чтобы описать открывшееся мне зрелище. Да и к чему его описывать? Вам, без сомнения, случалось видеть обгоревших еретиков.
Слезы вскипели у меня на глазах.
— О милосердый Боже, — прошептал я. — Люций, что это вы… что же мне делать? Я не могу… у меня нет…
— Отец мой. — Клянусь, когда он заговорил, я подумал, что мне послышалось. Я подумал, что это говорит кто-то другой. Одному Богу известно, откуда у него взялись силы. — Отец мой… отец Бернар…
Дым был удушающий. Я заплакал от отчаяния, ибо как я мог покинуть его? Но в то же время — как я мог остаться?
— Я хочу исповедоваться, — прохрипел он. — Я умираю, отец, выслушайте мою исповедь.
— Не сейчас. — Я попытался поднять его, но снова уронил, когда он вскрикнул от боли. — Нам нужно идти… огонь…
— Я убил Раймона Доната, — прошептал он своим ужасным потусторонним голосом. — Отпустите мне грехи, отец мой, ибо я каюсь.
— Что? — Снова мне подумалось, что я, должно быть, ослышался. — Что вы сказали?
— Я убил Раймона Доната. Я поджег документы Святой палаты. Я умираю во грехе…
— Бернар. — Это вернулась Иоанна. — Я заперла дверь. Никто не приходил. Но…
— Тсс! Подождите! Я должен это услышать!
И я услышал его исповедь. Но поскольку она была долгая и путаная, со многими остановками и повторами, и мольбами о прощении, поскольку некоторые пропуски в его рассказе были восполнены моими собственными предположениями и догадками, — я не стану приводить ее слово в слово. Вместо того я перескажу ее вкратце, пожертвовав драматическим напряжением и деталями во благо точности и ясности.
Итак, вот его печальная история.
Брат Люций был внебрачным сыном женщины, которая ослепла. Бедная и одинокая, она была бы вынуждена вручить себя бездушному попечению богадельни или лечебницы, когда бы не жалование, что выплачивала ее сыну Святая палата. Это жалование, с одобрения своих старших, он отдавал женщине, которая прислуживала его матери и заботилась о ней, как о родной. Две женщины жили вместе долго и счастливо.
Но теперь зрение брата Люция начало ему изменять. Он опознал у себя симптомы; он знал, к чему это ведет. И если слепой каноник может жить до старости под опекой братии, что делать женщине, чья единственная подруга не способна прокормить ее без денежной помощи?
Люцию невыносима была мысль о том, что он обречет свою мать на грязное, жалкое существование, которое вынуждены влачить многие нищие, если, конечно, они вообще имеют счастье оставаться в живых. Его матери, по натуре гордой и высокомерной, было трудно угодить; кроме того, она знала каждую ступеньку, каждый закоулок, каждую щелку в доме, где так счастливо проходила ее жизнь. Это был ее дом, и она передвигалась по нему с уверенностью. В своем преклонном возрасте она никогда бы не сумела изучить никакой другой дом так хорошо, как этот.
Посему брат Люций обратился за помощью в общину Святого Поликарпа. Но помочь ему не спешили. Суммы обычного подаяния было недостаточно. «У братства много нахлебников, — сказали брату Люцию. — Они должны принимать, что им дают».
Будучи не в силах превозмочь земные преграды, писарь обратился к молитве. Он погружался в созерцание неописуемых страданий Христовых. Он посвятил себя обретению любви Господней. Он голодал, он лишал себя сна, он бичевал свою плоть. Но все было напрасно; его зрение продолжало меркнуть.
И затем, с прибытием Пьера Жюльена, ему представился шанс — в высшей степени отчаянный, но к тому времени брат Люций стал уже отчаянным человеком.
Переписывая протоколы странных и вместе с тем дотошных допросов Пьера Жюльена, он узнал, что посредством определенных магических ритуалов можно вызывать демонов, чтобы они исполняли твою волю. Он узнал, что если расчленить тело человека и оставить его на перекрестке, то можно надеяться на достижение желаемого. Он узнал, что зло вполне можно обернуть себе во благо.
По моему мнению, брат Люций пребывал не в здравом уме, когда решался на этот крайний шаг. Он бормотал мне про «онемение», «голоса», что он «устал — очень устал». Именно когда ты слаб, дьявольские искушения кажутся особенно неодолимыми, а брат Люций страшно ослабел от добровольно принимаемых им покаянных мук. Тем не менее ему хватило сил, чтобы топором отрубить Раймону голову.
Он сделал это в конюшне, при помощи топора, которым обычно рубят дрова для Святой палаты. Было много крови, но большая часть ее пролилась в лохань, потому что брат Люций нарочно поместил Раймона так, чтобы шея его лежала на краю этой лохани. Кровь Раймона была затем перелита в бочки с рассолом посредством черпака, позаимствованного с кухни тюремщика.