Разумеется, Заварзин, для которого буква «р» была камнем преткновения, получал пять пендалей, и мы с Игорем очень смеялись.
Шуткам Лордкипанидзе смеялись не из желания угодить, а потому что действительно было смешно. Не до смеха было только тому, над кем он шутил. Но Лордкипанидзе шутил над всеми по очереди, и пока одному доставалось, остальным было весело.
Закончив шутить с Заварзиным, Лордкипанидзе подходил к толстому Куранову и объявлял:
— Ну што, пузо, буду тэбя буцкат. Сэчас закат, буду буцкат с заката да расвэта. Патом атдахну, и с расвэта да заката. Надо ж тэбе худэт, а то скоро карсэт на сэми веревках насит придется.
После такого вступления Лордкипанидзе делал Куранову серию боксерских ударов по животу, и хотя они были шутливыми и не очень сильными, Куранов скорее от страха, чем от боли, сгибался и валился на кровать.
— Умэр! — возвещал Лордкипанидзе. — С прискорбием саабщаю вам о бэзврэменной канчине лучшэй нашей баксерской груши Игоряши Куранова.
Я дружил с Курановым, сочувствовал ему, но не мог не смеяться лордкипанидзовским шуткам! И мне было завидно, что насмешить, выдумать «корсет на семи веревках» Лордкипанидзе может, а я нет. Зависть переходила в восхищение, восхищение в свою очередь сменялось страхом: закончив с Курановым, Лордкипанидзе принимался шутить со мной.
Он брал меня за ноги и, приговаривая: «Ой, атпущу, атпущу!» — начинал крутить в воздухе. Лордкипанидзе был старше и сильнее, в его руках я чувствовал себя, как пара пустых колготок, и покорно ждал, когда шутка кончится. Покрутив пару минут, Лордкипанидзе ставил меня на пол, и я тут же падал, потому что пол качался у меня перед глазами. Все смеялись. Потом Лордкипанидзе спрашивал:
— Ну, Пацарапанный Нос, што скажэш?
Прозвище Поцарапанный Нос родилось в тихий час, когда Лордкипанидзе попросил меня закрыть глаза. Я закрыл, а он защемил мне нос зазубренным пинцетом и провел. На носу остались с обеих сторон длинные царапины, и появилось прозвище, которое всех очень забавляло.
— Так што скажэш, Пацарапанный Нос?
— Что сказать? — спрашивал я, поднявшись наконец на ноги.
— Сильный я?
— Сильный.
— Пащупай…
Лордкипанидзе напрягал согнутую в локте руку, и я почтительно щупал.
— А тэпер извинис!
С этими словами Лордкипанидзе делал мне «сливку» — я неосторожно поднимал руки, чтобы схватиться за нос, и получал в придачу «бубенчики». «Бубенчики» были самой неприятной шуткой из всех. Они напоминали «сливку», только вместо носа дергалась та часть тела, на которую я до санатория совсем не обращал внимания и замечал только, что, купая меня, бабушка мыла ее с особой бережностью. «Бубенчиков» Лордкипанидзе надергал мне столько, что потом в ванной, стоило бабушке протянуть руку с мочалкой, я тут же привычно сгибался и кричал: «Осторожно!»
Но самой затейливой выдумкой Лордкипанидзе были деньги. Старшим ребятам надоело играть в грабителей, и нарисованные «фикси-фоксы» стали ненужными. Лордкипанидзе забрал их себе, и в его руках они приобрели не игровую, а реальную цену: «фикси-фоксами» можно было откупиться от пендалей, от «бубенчиков» и от чего угодно.
— Ну што, пузо, буду тэбя буцкат, — говорил Лордкипанидзе Куранову. — Буду буцкат, или плати пять фикси-фоксов.
Куранов платил, и Лордкипанидзе ничего ему е делал.
Разумеется, чтобы платить, «фикси-фоксы» надо было сперва заработать. Раза три в день Лордкипанидзе подходил к нам с кульком, в котором были туго завернутые бумажки, и объявлял лотерею. Мы тянули и вытягивали — кто пять «фикси-фоксов», кто десять, а кто бумажку с надписью «пять пендалей» или «десять сливок». Бумажек с пендалями лежало в кульке намного больше. Были и другие способы заработка. Как-то в холле Лордкипанидзе предложил нам с Игорем драться и сказал, что победитель получит пятьдесят «фикси-фоксов». Я не понимал, зачем нам драться, если мы друзья, но Игорь повалил меня, ударил головой о горшок с фикусом и стал душить. Лордкипанидзе сказал, что он победил, и дал ему положенные «фикси-фоксы».
Ценность «фикси-фоксов» не вызывала сомнений. Если после утренней лотереи в кармане хрустело десять-пятнадцать, за предстоящий день можно было особо не беспокоиться; если хрустело двадцать-тридцать можно было почувствовать себя королем и до вечера расслабиться. В лотереях мне обычно не везло, и вскоре я стал обменивать на «фикси-фоксы» бабушкины передачи. Абрикосы в туалетной бумаге шли у Лордкипанидзе по пять «фикси-фоксов» штука.
К сожалению, «фикси-фоксами» нельзя было откупиться от медсестер, которые омрачали мой отдых гораздо больше Лордкипанидзе. Их было четыре, и сменялись они с очередностью, которую мы никак не могли установить. Добрая медсестра была одна. Звали ее Катя, и все ее очень любили.
— Сегодня Катя будет! — сообщал кто-нибудь, и это принималось как радостное известие.
Когда она дежурила, можно было смотреть телевизор дольше обычного, тихонько перешептываться и даже смеяться. Если веселье разгоралось слишком сильно, Катя подходила к дверям палаты и говорила: «Тихо!» Больше она ничего не делала, потому что, как я уже сказал, была добрая. Остальные сестры были злые.
Главной особенностью палат были разделявшие их стеклянные стены. Санаторий просматривался насквозь, и медсестра могла следить за всеми, не уходя со своего поста. Ночью через зеленоватую муть стекол мы видели далекое зарево настольной лампы и знали: стоит нам засмеяться, устроить какую-нибудь возню — тут же ворвется она… «Ну, кому тут не спится?!» — спрашивала злая медсестра, и хотя все притворялись спящими, кого-нибудь одного она поднимала с кровати и выставляла в холл. Это наказание было самым безобидным. Лордкипанидзе отправили однажды стоять в палату к девочкам, а меня за попытку сходить ночью в столовую за хлебом повели в процедурный кабинет. Это место и при дневном свете было самым страшным в санатории, а ночью от его вида у меня потемнело в глазах.
— Ну что, Савельев, не хочешь спать? — спросила медсестра, и голос ее гулко звучал в окружении чистого белого кафеля. — Сейчас захочешь. Ну-ка садись…
Открыв стерилизатор, медсестра достала блестящую железную коробку, и я услышал, как шуршат в ней звонким металлическим шорохом иглы.
— Сейчас пару пробирочек возьму из вены, заснешь как миленький. Давай закатывай рукав…
Не помню, что я, трясясь от страха, говорил, как извинялся, но кровь у меня не взяли. Оттаскав немного за волосы, медсестра отвела меня обратно в палату, и, глубоко вздохнув, я тут же заснул. В столовую я больше ходить не пытался.
Но самыми неприятными были ночи, когда оставались дежурить сразу две злые медсестры. Войдя в палату по поводу какого-нибудь очередного скрипа, они становились на пороге и начинали придумывать, что кому будут сейчас делать.