Шеннон изменила темп игры.
— Медленнее!
Шеннон старалась изо всех сил.
Фрагмент был строгим, печальным, торжественным, написанным в миноре.
Августус подумал, что сейчас он наслаждается музыкой, как раньше наслаждался видом руин аббатства.
Затем он попросил ее сыграть чакону до-минор того же автора. Фрагмент был трудным.
И вновь Муир потребовал играть как можно медленнее.
— Сдерживайте свои порывы! — говорил он. — Пусть звучат басы!.. Надо придать им звучания… густоты… Нет, так не годится! Начните с самого начала.
Несчастная девушка послушалась, но она явно была растеряна.
Муир же через пять минут потерял терпение и сел рядом с ней.
— В этом нет ничего колдовского,
Муир стал играть левой рукой. Не отрывая глаз от клавиш, он объяснял музыкальную фразу но мере ее исполнения.
— Густой бас может быть легким, если придан, ему звучания. В повторе низких топов есть нечто успокаивающее, захватывающее. Имитации. Пушка! Внимание, не торопитесь!.. Надо выделить сложение… Медленнее. Теперь противосложение. Медленнее!.. Как я… Да, так лучше.
Они вновь вместе сыграли фрагмент.
— Вот, — сказал Августус после нескольких тактов, вы делаете успехи.
Шеннон улыбнулась ему.
— Вы могли бы очень красиво играть, барышня. При условии, что будете следовать композициям, а не нанизывать им свою неуместную молодость!
На следующий день Муир увидел Шеннон с книгой в руках — «Путешествие пилигрима из этого мира в тот, который должен прийти» Джона Баньяна.
— Вы увлекаетесь чтением так же, как и музыкой?
— Думаю, да, монсеньор. В Лондоне я могла пользоваться вашей несравненной библиотекой.
— Мне говорили, что она достойна похвалы. Но я не могу об этом судить. Я никогда не читаю.
— Жаль, что такое сокровище не используют.
— По крайней мере, оно потеряно не для всех!
Шеннон оказалась образованной и умной девушкой. Ее рассуждения, порой слишком смелые, вызывали у старого Муира улыбку. Больше уже не шла речь об ее отъезде в Лондон. Он каждый день приглашал девушку за свой стол.
Шеннон не только беседовала с Муиром, но и показывала ему уголки поместья, о которых он не имел ни малейшего представления.
Они продолжали играть в четыре руки на клавесине.
Живя в шотландской ссылке, Шеннон выписывала партитуры из Франции, где их печатали раньше, чем где-либо. Она показала Муиру не известные в Англии произведения Сире, Дьёнара и даже одной женщины, Элизабет Жаке де ла Герр. Немец, не признававший ничего другого, кроме музыкальных мелодий своего детства, с восторгом играл пьесы, не имевшие ничего общею с пьесами Свелинка и Фробергера.
— Боже мой, до чего изменилась музыка!
Теперь нередко случалось, что Шеннон объясняла Муиру, как надо играть тот или иной фрагмент. Вечерами они играли и течение нескольких часов. Шеннон, сидя рядом с Муиром, раскачивалась из стороны в сторону, чтобы лучше подчеркнуть ту или иную тональность. Он попал под очарование Рамо.
Влияние Шеннон сказывалось не только на расширении музыкальных вкусов Августуса Муира. Незаметно, внимательно следя за тем, чтобы никто не мешал его маниакальным пристрастиям, она ввела незначительные изменения, призванные скрасить пребывание Муира и Драйбурге. Она сделала его пищу более утонченной, изменила состав настойки, просила его не думать о делах во время обеда. В солнечные дни она побуждала его закалять здоровье на свежем воздухе. Шеннон даже осмелилась отвлечь его от священных навязчивых мыслей, хотя это была запретная зона, в которую никто не проникал.
К великому изумлению Муира, все это пришлось ему по душе. Он, всегда сам принимающий решения, был доволен, видя, как теперь решают за него. Он любил наблюдать за ней краем глаза. Она всегда была настороже, тщательно следила, чтобы никакие пустяки не раздражали его, подмечала любую его реакцию, краснела, когда он смотрел на нее.
В конце концов Муир стал просматривать деловую корреспонденцию не в кабинете, а в просторной гостиной с открытыми окнами. Оттуда он мог видеть, как Шеннон бродит по саду, ухаживает за розами, шьет или читает под деревом.
Случалось, что он целыми днями не занимался лондонскими делами, расспрашивая Шеннон о содержании «Путешествия пилигрима» или о городе, выдуманном автором «Ярмарки тщеславия», городе, который напоминал ему Лондон с ненавистными людьми вроде Монро.
Муир согласился спать в маленькой спальне, расположенной на втором этаже дома, а следовательно, менее сырой, чем аналог его лондонской спальни на первом этаже.
К своему величайшему удивлению он стал спать лучше. Тем не менее настроение Муира оставалось непредсказуемым. Порой его одолевали черные мысли, и он становился угрюмым.
В такие дни Шеннон исчезала.
Августус приказывал позвать ее. Ему отвечали, что Шеннон отправилась в Эдинбург за лекарственными растениями или гуляет по территории поместья. Такой ответ приводил его в ярость, но потом он успокаивался.
И тут появлялась Шеннон.
Однажды вечером после долгой прогулки Шеннон играла прелюдию Рамо. Августус в изнеможении сидел в кресле.
Музыкальная композиция начиналась медленным мотивом, без каданса, приглушенным звучанием низких тонов, затем неожиданно взмывала молодая полная жизни мелодия. И тогда Шеннон, боясь пропустим хотя бы одну ноту, замирала, и лишь ее руки скользили по клавишам, и это придавало ей еще больше изящества. Муир водил взглядом по белокурой головке девушки, удивляясь ее грациозности.
Когда она взяла последний аккорд и оставила его умирать в молчании, Августус все понял.
Смущенный, он пробормотал банальные слова:
— Прекрасно сыграно.
И стремительно вышел из комнаты.
Всю ночь Муир оценивал сложившуюся ситуация под разными углами зрения. Он понял, что счастье последних дней, это странное блаженство, которое он испытывал в Драйбурге, давали ему не меры, предпринимаемые Шеннон, а сама Шеннон. Он старался убедить себя, что сошел с ума. Он влюбился в нее!
По странному стечению обстоятельств волк принялся подражать своей добыче. Он ловил ее мельчайшие движения, изменения голоса, намерения, таившиеся во взглядах, и вместе с тем боялся прочитать на ее лице, что она догадалась о том, что он тщательно скрывал.
Самый могущественный человек в Лондоне стал неуклюжим, чрезмерно стыдливым. Болезненная меланхолия уступила место меланхолии влюбленности.
Муир даже начал завидовать сыну, однако повторял себе, что между ней и им самим вставали те же самые законы.
Его обуяла гордыня. Он ведь был Августусом Муиром, и ничто не могло устоять перед ним, ни церковь, ни закон, условности, ни его нынешняя семья, ни сама Шеннон. Он засыпал непобедимым захватчиком, а просыпался пленником молоденькой семнадцатилетней девушки, заложником ее изящных рук, красоты ее лица, переливающегося блеска ее волос, доброй улыбки, без которой он уже не мог обходиться.