— Без обид, — проговорил Кинезий, сдерживая смех, — но пока я содержу свою семью, моя жена будет сидеть в гинекее. Иначе не знать мне покоя: она у меня такая легкомысленная, того и гляди, попадет в историю. А я не желаю становиться посмешищем, как иные из нас, обойдемся без имен. — Он подмигнул Аристофану и приятели вновь разразились хохотом.
— Позволь спросить, Кинезий, — подала голос Тимарета, — о чем ты обычно говоришь со своей женой?
— Ну… это… о всякой ерунде, о чем с ней еще говорить.
— Вот видите, вам никогда не найти с нами общий язык, — заявила Необула. — Никогда вам нас не понять.
— Все женщины одинаковы, — разглагольствовал Кинезий, чувствуя мощную поддержку комедиографа. — Упрямые, своенравные и вероломные. Вспомните старые времена. Кто они, выдающиеся женщины прошлого? Деянира, убившая своего законного мужа Геракла из ревности и глупых подозрений; колдунья Медея, предавшая отца и брата ради Ясона…
— И убившая собственных детишек! — с готовностью подсказал Аристофан.
— Елена, жена царя Менелая, — продолжал Кинезий, — сбежала с любовником и развязала войну; брат Менелая Агамемнон пал от руки своей жены Клитемнестры, а Электра, еще один отпрыск этого славного семейства, подговорила брата Ореста убить собственную мать. Цирцея пыталась отравить Одиссея, когда ей не удалось затащить его на ложе. А Калипсо держала его в плену целых семь лет.
— Не забудь сладкоголосых сирен и гарпий!
— Да всех и не упомнить.
— А Пенелопа, жена Одиссея? — воскликнула Тимарета. — Разве она не хранила верность мужу, пока тот мотался по чужим краям?
— Ты слышал? — комедиограф толкнул друга в бок, борясь с приступами хохота. — Она… вспомнила… Пенелопу!
— Ну да! У нее еще были сто… двадцать девять… женихов! — Кинезий смеялся до слез.
— И что там было со ста двадцатью девятью женихами? — улыбнулась Необула.
Аристофан все не мог перевести дух:
— Ну же, Кинезий… Во имя Зевса!.. Расскажи ей… что там было… с этими женихами!
Подавив раздражение, Необула принялась ласкать Аристофана особым способом, который сводил его с ума. Ощутив острое возбуждение, комедиограф тут же позабыл о Пенелопе и переключил внимание на гетеру. Необула прошептала ему на ухо:
— Сегодня я приготовила для тебя нечто особенное.
Заинтригованный Аристофан вскинул брови. Поднявшись на ноги, он покорно протянул гетере руку, давая понять, что готов отправиться с ней куда угодно.
— Берегись, она пожирает мужчин! — веселился Кинезий.
— Боги избрали для меня поистине сладостную смерть! — отозвался Аристофан с блаженной улыбкой.
Гетера увлекла комедиографа в большую комнату без мебели, все убранство которой составляли толстый ковер и разбросанные по углам подушки. Аристофан слышал, что самые богатые посетители готовы заплатить баснословные суммы за право побывать в тайных покоях, недоступных простым смертным, но ему самому такое было, разумеется, не по карману. И вот теперь, благодаря щедрости Необулы, комедиографу представилась возможность испробовать самых изысканных наслаждений, знакомых лишь посвященным. Меж тем, гетера приступила к таинственному и жуткому ритуалу, который и пугал, и возбуждал одновременно. Заставив Аристофана раздеться, она сковала его по рукам и ногам.
— Весьма любопытно, — пробормотал комедиограф.
Аристофан стоял на четвереньках, короткие цепи почти не позволяли ему двигаться. Гетера зашла сзади и ласкала ему ягодицы и живот. Грудь Необулы касалась спины Аристофана, ее рука змеей скользила к низу его живота, легонько царапая кожу. Комедиограф чувствовал, что теряет голову. Вот рука женщины легонько сжала его пенис. Аристофан дышал тяжело и прерывисто.
— Ты мой раб.
— Я твой раб, госпожа.
Пальцы гетеры на мгновение разомкнулись и тут же снова сомкнулись на основании пениса, вырвав у мужчины стон муки и восторга. Он ждал, затаив дыхание, но гетера уже принялась гладить его ягодицы, глубоко проникая между бедер. Аристофан словно погружался в кипящую лаву. Но ласки внезапно прекратились.
— В чем дело?
— Мне понадобится конский жир. Подожди минутку.
— Конский жир? — перепугался Аристофан.
Но Необула уже выскользнула из комнаты, оставив его одного, в нелепой и унизительной позе. Аристофан робко огляделся, стараясь не думать о сковавших его кандалах. Внезапно послышался чей-то смех. Комедиограф вздохнул было с облегчением, но тут же понял, что это не гетера. Смеялся мужчина. Повернув голову, насколько это было возможно, Аристофан побелел от ужаса: в комнату вошел Анит, один из самых свирепых его кредиторов. Усевшись на должника верхом, Анит ухватил Аристофана за волосы и резко запрокинул ему голову.
— Как приятно видеть тебя здесь, в столь удобном положении, — промурлыкал он сладким голоском, в котором таилась смертельная угроза, — а то ты взял привычку водить меня за нос.
— Я как раз собирался тебя разыскать, клянусь!
— Очень хорошо! Значит, ты готов вернуть мне три тысячи сто драхм?
— Так много? Я же брал ровно три тысячи.
— Это было еще в прошлом году. С тех пор успела смениться не одна луна.
— Да, да, конечно, не беспокойся. Я заплачу на этой неделе.
— Надеюсь, на этот раз ты не врешь, для твоего же блага.
— Да нет же, точно. Я обязательно заплачу.
Анит разжал кулак, но слезть со спины комедиографа не спешил. В комнате повисла тишина. Аристофан гадал, какое унижение последует теперь. Новая пытка не заставила себя ждать: по шее и спине комедиографа побежали горячие струи. Мучитель вновь разразился злобным смехом.
В этот момент дверь отворилась. Аристофан боялся повернуть голову, чтобы моча не попала в глаза, однако он почувствовал, что кредитор разом сник. Анит соскочил со своего должника и, потупившись, вышел вон. Судя по всему. Необула имела над ним огромную власть.
Женщина вытерла Аристофана полотенцем и поинтересовалась, как он себя чувствует.
— Лучше отвяжи меня, крошка, хватит на сегодня.
— Еще чего, Аристофан. Я привыкла все доводить до конца.
Щедро смазав деревянный фаллос конским жиром, Необула резким движением вонзила его Аристофану между ягодиц. Комедиограф завопил и попытался вырваться, но цепи его не пускали, а гетера неумолимо вонзала свое орудие все глубже, разрывая ему внутренности.
Аристофан выл от боли и дергался, цепи мелодично звенели. Потом он замер, плача от нечеловеческой боли, уже не чувствуя никакого возбуждения, а деревянный фаллос проникал в него все глубже.
— Прекрати! Я больше не могу! — взмолился Аристофан.
Она прошептала ему на ухо:
— Любви без боли не бывает.