— Вот именно. Сам он не брал денег со своих учеников. — Тонкие губы Диодора растянулись в хищной улыбке. — Он поступал гораздо хуже: придирчиво их выбирал. И те, кого он отбирал, по чистому совпадению оказывались отпрысками богатейших семейств.
Продик ничего не ответил. Он внимательно смотрел в маленькие, хитрые глазки Диодора.
— Сократ, если можно так выразиться, готовил будущих вождей Афин, — продолжал врач. — В этом заключалась его политическая роль. Его миссия, если угодно. За это его и казнили.
— Боюсь, об этом нам придется поговорить подробнее.
Улучив момент, Диодор разжал софисту челюсти и засунул ему в рот щипцы. Вкус холодного металла заставил Продика забыть о Сократе и обо всем на свете, кроме собственного спасения.
Сначала было совсем не больно, только обильно текла слюна. Потом что-то стало давить на челюсть, захватив больной зуб, послышался треск, начала обнажаться рваная, окровавленная плоть, и боль мгновенно заполнила рот софиста, хлынула в глаза и затопила мозг. Слюна вперемешку с кровью полилась на подбородок, и Продик инстинктивно потянулся, чтобы вытереть губы, но лекарь оттолкнул его руку, не переставая тащить многострадальный зуб.
Продик издал протяжный гортанный стон. Его глаза наполнились слезами. Отступив, Диодор продемонстрировал пациенту зажатый в щипцах зуб. Он был доволен и горд, словно держал в руках не человеческий резец, а золотой слиток.
Зубодер заставил Продика закусить платок, чтобы остановить кровь. А сам приготовил обеззараживающую примочку из уксуса, лимона и меда. Продику казалось, что ему вырвали не один, а целых три зуба. Его тошнило, кружилась голова, тело сковала противная слабость. Софист подумал, что до конца дней своих не сможет подняться с проклятого ивового стула.
Диодор предложил Продику пожевать мятных листьев, чтобы снять воспаление.
— Еще денек поболит, но ранка быстро затянется. Скоро тебе станет лучше. Ты просто испугался.
Продик отдал бы все на свете, чтобы никогда больше не переступать больничного порога. «В этом треклятом городе любое дело превращается в философию», — ворчал он про себя.
— Теперь, когда ты не можешь меня перебить, я скажу тебе, что думаю о суде над Сократом. Старика обвинили в измене и объявили угрозой для демократии. Это Анит постарался. Я знал Сократа много лет и могу сказать твердо: Сократ был не просто противником демократии, он люто ее ненавидел и всей душой хотел сокрушить. В политику он не лез, что правда то правда, и во власть не метил, зато старался внушить свои идеи отпрыскам самых влиятельных семей. У нашего Сократа были сплошь отборные, породистые ученики. А среди них Критий с Алкивиадом, цвет афинской аристократии; страшно подумать, сколько зла они причинили нашему городу. Сократ вроде бы рассуждал о добродетели, но рано или поздно все сводилось к политике. Он был спартанофил до мозга костей, мечтал о государстве с военной дисциплиной и своим учеником во главе. И собирался претворить свои идеи в жизнь. Для меня Сократ — предатель. Хотя казнить его было необязательно. Хватило бы изгнания. Впрочем, он сам выбрал свою участь… Я не любил Сократа, — заключил Диодор, — но мне жаль, что он умер. Афины никогда не будут прежними. Плохо, когда человек умирает, а еще хуже — когда умирает идея.
Аристофан не сразу оправился после жестокой трепки. Через два дня он очнулся в Сунийской оливковой роще, далеко от Афин, с раздутой, словно гнилой финик, физиономией. Сначала перед глазами комедиографа возникла нелепая шапка Ксанта, потом тускло-синий кусок неба и пустынные холмы, а еще через несколько мгновений он горько пожалел, что не отправился в царство мрачного Аида.
Верный слуга помог своему господину подняться на ноги, бормоча невнятные утешения. Кости Аристофана были целы, и он сумел, хромая и опираясь на плечо Ксанта, добраться до дома своего приятеля. Кинезий, не раздумывая, предложил другу приют. Ксант не пожелал бросать хозяина, и ему позволили остаться в помещении для прислуги. Приглашенный Кинезием лекарь осмотрел больного, промыл ему раны, напоил укрепляющей микстурой и прописал полный покой на целую неделю. Немного окрепнув, Аристофан поспешил в Ареопаг жаловаться на жестокие увечья. Судьи рассмеялись ему в лицо:
— И ты еще смеешь сюда являться? Ты, который столько раз издевался над афинским судом в своих кощунственных комедиях и даже имел наглость обозвать судей слепыми кротами?
— Кротами? Я, помнится, писал о зорких орлах, — возмутился Аристофан.
Пришлось комедиографу заплатить пятьсот драхм, которые он задолжал хозяину виллы, и еще семьсот в придачу — за оскорбление суда.
Аристофан был окончательно и бесповоротно разорен. Из всего имущества у него остался один-единственный раб. Поразмыслив Аристофан решил дать Ксанту свободу: пусть отправляется на все четыре стороны искать себе нового хозяина. Преданный Ксант ответил, что не подчинится, даже если господин прикажет ему уйти.
— Тогда придется высечь тебя за неповиновение. Ксант молча снял тунику и приготовился принять наказание. Вид тщедушного, костлявого тела отнюдь не прибавил комедиографу кровожадности.
— А где я возьму двадцать драхм на кнут? — возмутился Аристофан. — У меня нет денег даже на то, чтобы наказать дерзкого раба. Давай-ка прикрой задницу и ступай раздобудь чего-нибудь съестного, только подешевле.
Ксант отряхнулся и вздохнул с облегчением: лучшего он и пожелать не мог.
Аристофан влез в долги, но денег хватило лишь на то, чтобы заплатить прежним кредиторам и снять ветхую лачугу в квартале Горшечников, среди грязных трущоб и дешевых борделей, посещать которые комедиографу совсем не хотелось. Улочка за его окном больше напоминала помойку, а сразу за домом начинался огромный пустырь, где среди репейника и чертополоха сиротливо торчали могильные камни. Вид окрестностей навевал на сочинителя тоску.
Друзья, как могли, старались поддержать комедиографа. Аристофана все любили, а попадаться к нему на язык никому не хотелось.
Несмотря на дружеские пожертвования, денег Аристофану вечно не хватало. Чтобы снять более достойное жилье, ему пришлось впервые в жизни отправиться к ростовщику. Представителям этой породы доставалось от комедиографа особенно часто. В Афинах не осталось ни одного жалкого менялы, который не точил бы на него зуб.
Городские ростовщики, наслышанные о несчастьях Аристофана, начиная от побоища на вилле и кончая катастрофой в суде, поджидали комедиографа с распростертыми объятиями, припрятав за пазухой увесистые камни. Они услужливо предлагали сочинителю вина, смеялись над удачными шутками из его последних пьес и наперебой предлагали свои услуги. Им не терпелось упиться несчастьем ближнего и насладиться властью над ним. Почтенные старцы, повидавшие на своем веку немало чужих горестей, прежде и мечтать не могли о такой удаче: прославленный Аристофан стучал в их двери, моля о помощи. Для комедиографа просить денег, особенно в рост, было страшным унижением. Обходя ростовщиков, он пускал в ход все свое обаяние и подолгу рассказывал о новой, почти завершенной комедии, которая непременно будет иметь успех и принесет баснословную прибыль. Заимодавцы рассыпались в поздравлениях и пожеланиях удачи, стараясь поскорее выпроводить настырного гостя ни с чем. Аристофан умолял уделить ему еще пару минут, а ростовщик подливал вина. Комедиограф принимался рассуждать о достоинствах нового жилья. Между прочим он упоминал, что присмотрел прелестную виллу в богатом квартале Эскамбониды. Затем следовало описание крепких стен, портиков, колоннад, огромных залов, уютных и светлых комнат, высоких потолков, внутренних двориков, купален, кухонь, кладовых, винных погребов и просторных помещений для прислуги. Чудесные виды, открывавшиеся из окон, были призваны дарить сочинителю вдохновение. В квартале имелся не только источник с чистейшей питьевой водой, но и специальные стоки для помоев. Такая вилла, вне всякого сомнения, была достойна великого комедиографа, но — вот беда! — стоила дороговато. Завершив свой монолог, Аристофан делал паузу, давая ростовщику возможность произнести реплику. Тот молчал, и комедиограф с печальным вздохом объявлял, что окна этого жилища богов выходят на юг. И он уже выбрал мебель и ковры, чтобы украсить комнаты. Ведь кроме таланта к сочинительству, природа наградила его недюжинными способностями декоратора. Ростовщик почтительно слушал, не переставая лихорадочно подсчитывать в уме. Наконец Аристофан называл совершенно невероятную сумму и замолкал, ожидая ответа, словно раската грома после молнии Зевса. Заимодавец кисло улыбался, заверяя просителя, что его просьбу никак нельзя назвать невыполнимой. Чуть позже, убедившись, что жертва проглотила наживку и попалась на крючок, он сообщал, что, к обоюдной выгоде, выплату долга следует производить каждый месяц. Потрясенный комедиограф принимался торговаться, но ростовщик был непреклонен: плата каждый месяц, и дело с концом. Если Аристофан вновь принимался расхваливать ненаписанную комедию, заимодавец ласково предлагал ему снять до поры до времени жилье попроще.