Он любил детей; да и сам, по сути, был большим, странным ребенком и всегда радовался мне (чего не скажешь о некоторых прочих друзьях доктора). К 1897 году он уже снискал достаточную известность и успех среди знатоков искусства, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая, а для Пинки это означало, в сущности, жить, как старьевщик. Он никогда ничего не выбрасывал — ни бумажных коробок от продуктов, ни куска бечевки, ни горки пепла, и большинство людей апартаменты его могли, пожалуй, и перепугать. Однако пред его нежным и тихим добродушием вкупе с явной притягательностью его дымчатых фееричных полотен меркли все чудачества — особенно в глазах пацана с Нижнего Ист-Сайда, который сам провел всю жизнь среди куч мусора, копимых в квартирах, моих глазах. Кроме того, у нас с ним были общие гастрономические пристрастия: у него всегда побулькивал на огне котелок с рагу, а когда мы выходили наружу, он предпочитал устриц, омаров и тушеные бобы в каком-нибудь прибрежном ресторанчике, — немудрено, что я всегда был счастлив составить компанию доктору в походе к Пинки.
Той ночью паломничество к нему совершали трое — мисс Говард, доктор и я, а Сайрус (которому нравилась живопись Пинки, но, как и мистер Мур, он не одобрял такого образа жизни) отпросился, дабы хорошенько выспаться. Дом Пинки располагался на 15-й улице, чуть дальше к западу от Восьмой авеню, и ничем не отличался внешне от тысяч таких же по соседству: простое террасное здание из кирпича, переделанное под квартиры. Мы добирались туда на двуколке вместе с густеющим потоком движения, в эту ночную пору неизменно стремившимся к Филею, затем свернули и увидели маленькую керосиновую лампу, горевшую в переднем окне Пинки.
— Ага, стало быть, он у себя, — сказал доктор Крайцлер. Он расплатился с извозчиком и взял мисс Говард за руку. — Теперь, Сара, я должен вас подготовить — я знаю, что вы находите отвратительным учтивое низкопоклонство перед своим полом, но в случае Райдера вам действительно стоит сделать исключение. У него это совершенно невинно и совершенно искренне — в нем не содержится никакой замаскированной попытки низвести женщин до хрупких и слабых существ, уверяю вас.
Мисс Говард как-то не совсем уверенно кивнула, когда мы подошли к крыльцу.
— Я готова судить беспристрастно о ком угодно, — сказала она. — Но если это будет чересчур оскорбительно…
— Справедливо, — отозвался доктор. — Стиви? Почему б тебе не войти первым, чтобы Райдер мог должным образом подготовиться.
Я кинулся в дом и бегом взлетел по неосвещенной лестнице, остановился у двери Пинки и громко постучал, выкрикивая его имя. Я знал, что порой, когда его охватывало вдохновение, он не удостаивал гостеприимством даже лучших своих друзей, но уж насчет себя был уверен — мне-то он откроет.
— Мистер Райдер? — кричал я. — Это Стиви Таггерт, сэр, с доктором!
Изнутри донеслось шуршание — на манер того, что издают белки, забравшись в кучу палых листьев, — и затем — тяжелые неспешные шаги к двери. Там они остановились, последовала долгая пауза, сопровождаемая тяжелым сопением, которое я слышал даже в коридоре. Наконец глубокий низкий голос, неспешный, однако отчасти игривый, поинтересовался:
— Стиви?
— Да, сэр.
Замок щелкнул, дверь прянула от меня, и в проеме образовалась глыба. Вначале я различил бороду, затем высокий сияющий лоб и в конце концов — глаза, цвет коих, светло-карий или голубой, я никогда не мог толком разобрать.
Отсалютовав, я вошел.
— Здоро-ово, Пинки! — провозгласил я, огибая завалы книг, газет и обыкновенного мусора, заполнявшие гостиную, курсом в глубину квартиры, где располагалась его мастерская, равно как и заветный котелок с рагу.
В ответ художник улыбнулся особым манером — доктор Крайцлер всегда называл этот манер «загадочным».
— Добро пожаловать, юный Стиви, — сказал он, вытирая тряпкой заляпанные краской руки. Несмотря на годы жизни в Нью-Йорке, речью он больше походил на уроженца Новой Англии прежних времен. — Что привело тебя сюда в столь поздний час?
— За мной еще доктор идет, — ответил я, проходя меж стен, покрытых необрамленными полотнами, которые неискушенному зрителю показались бы вполне законченными: дивные золотистые ландшафты, бушующие мрачными штормами морские пейзажи (или, как их называют ценители, «марины») соседствовали с иллюстрациями к поэмам, трагедиям и мифам, некогда поразившим воображение старого Пинки. Он и сам был неплохим поэтом и, как я уже сказал, его трактовки «Арденского леса» или «Бури» любой бы счел готовыми к показу. Но для Пинки это казалось почти что немыслимым — счесть картину завершенной: он возился и мучился с каждой, как это удачно описал мистер Мур, годами, прежде чем передать готовое полотно взбешенному заказчику, оплатившему его давным-давно.
Ухватив деревянную ложку, я восстановил свои силы доброй порцией телячьего рагу, подслащенного свежими яблоками. После чего прогулялся по мастерской.
— Неплохой урожай, Пинки, — похвалил я. — Сколько из них уже продано?
— Предостаточно, — отозвался он из гостиной. Тут я услышал голоса доктора и мисс Говард и поспешил обратно к дверям, чтобы застать ритуал, коему Пинки подвергал всякую особу женского пола, осенившую своим визитом его «скромное пристанище».
Отвесив глубокий поклон, он произнес:
— Я глубоко почтен, мисс, — начал он с громыхающей искренностью и простер руку. — Прошу… — И он принялся расчищать путь сквозь горы мусора к единственному у него мягкому креслу, видавшему виды, но удобному, которое стояло у переднего окна. Закончив разгребать хлам на полу перед креслом, он выхватил откуда-то из завалов маленький восточный коврик и разостлал его, чтобы мисс Говард было куда поставить ноги, словно богемской королеве на троне. В обычных обстоятельствах она вряд ли позволила бы кому-то с собой так обращаться, но Пинки был настолько искренен и в то же время настолько диковат в этой своей заботе, что кто угодно на ее месте повременил бы с привычными реакциями.
— Ну-с, Алберт, — благодушно произнес доктор, — неплохо выглядите. Слегка опухшим, конечно, но местами… Как поживает наш ревматизм?
— Всегда где-нибудь караулит, — улыбнулся Пинки. — Но у меня есть свои средства. Могу ли я предложить вам обоим что-нибудь откушать? Или, быть может, выпить? Пива? Воды?
— Да, я бы не отказался от стакана пива, Алберт, — сказал доктор, глянув на мисс Говард. — Приятная ночь сегодня, хоть и не такая прохладная, как я ожидал.
— Да, пиво было бы кстати, — подала голос мисс Говард.
Пинки воздел указательный палец, показывая, что сейчас вернется, и пропал в глубинах квартиры. Я вдруг заметил, что при ходьбе он как-то странно хлюпает. Я посмотрел на его ноги и обнаружил, что огромные туфли Пинки заполнены соломой и еще чем-то — в глазах мира это могло показаться овсянкой.
— Слушай, Пинки… — произнес я, следуя за ним. — Ты, наверное, знаешь, что у тебя в туфлях овсянка?
— Лучшее средство от ревматизма, — ответил он, хватая несколько бутылок пива и споласкивая под краном с холодной водой пару подозрительных на вид стаканов. — Последнее время что-то стало больновато гулять. Солома и холодная овсянка — вот мой ответ. — И он устремился обратно к гостям.