— Она самая. Она бы тебя поразила. Богатая, бездельница — довольно умна, однако слишком амбициозна, чтобы тратить время на развитие своей проницательности. Лучше спроси у Мура. Он к ней особой приязни не питал. — Прикуривая сигарету, доктор снова хмыкнул. — Как в конечном счете и я сам. — Он выдохнул дым, а лицо его приняло озадаченный вид. — Она не многим отличалась от моей матери…
— Так что же тогда привлекало? — замешкался я.
— Что ж… помимо некоторых более очевидных факторов, у нее имелась одна довольно уязвимая сторона, казалось, позволявшая ей понимать разрушительную глупость большей части ее поступков. Я по юношеской наивности верил, что смогу взрастить, так сказать, эту ее сторону, пока она не начнет доминировать.
— Значит… вы хотели изменить ее?
— Неужели я слышу порицание в твоем голосе, Стиви? — осведомился доктор с тихим смехом. — Впрочем, в этом ты прав. Я вел себя как идиот… Представь только, обдумывать женитьбу на женщине лишь из-за того, что считаешь ее способной к переменам. Коей она, конечно же, не была. Тупоголовая, как… ну ладно. Упертая в своих воззрениях, скажем так.
Я посмотрел вниз на воды Гудзона, пенившиеся под носом парохода.
— Угу, — ответил я, тыкая пальцем в поручень перед собой и думая о собственной жизни, точно об истории, рассказанной мне кем-то другим.
Судно накрыло сильным порывом ветра, и доктор туже запахнул сюртук.
— Это все, разумеется, было неосознанно, — сообщил он. — Но ведь и осознанно можно быть не меньшим дураком, а? — Затянулся еще раз и повернулся к ветру спиной. — А потом, когда стал старше, я понял, что действия мои воплощали нечто худшее, нежели просто стремление изменить Фрэнсис. Я действительно считал: если она не сможет измениться и продолжит существовать той жизнью, к какой ведут ее глупые желания, в том будет некоторым образом моя вина.
— Ваша? — вымолвил я, уставившись на него. — Почему вы так решили?
Он пожал плечами:
— Я так не «решал». Я это чувствовал. Я был неопытным молодым человеком, Стиви, чьи отношения с собственной матерью потерпели неудачу где-то в самом главном. Я не мог не принимать на себя ответственность за ее провал — именно из-за того, о чем мы уже говорили. «Неестественно» считать свою мать повинной в ужасных ошибках. Поэтому я похоронил эти чувства и начал искать женщину, чье поведение смог бы переделать. Одно счастье — другая, столь же примитивная часть моего разума сказала мне, что нельзя приносить всю свою жизнь в жертву подобному предприятию. Так что я распрощался с Фрэнсис. — Он поежился на ветру. — Тем не менее это весьма интересная техника — оставить человека в прошлом, чтобы найти его или ее где-то еще. И в ком-то еще.
— Да-а, — протянул я, тихонько изумляясь тому, что он — как обычно — сумел рассказать именно о том, что беспокоило меня самого, вовсе не касаясь при этом моей жизни.
Потом меня посетила собственная конструктивная мысль:
— Так это ж вроде того, чем мы сейчас занимаемся.
— Неужели?
Я кивнул:
— Мы оставили сестру Хантер в Нью-Йорке, чтобы поехать и разыскать на севере Либби Хатч. Одна только разница: они не похожи на одного человека — они и есть один человек. Так что, может, на сей раз метод и сработает — раз уж он направлен на верную цель.
Доктор докурил сигарету и заключил:
— Знаешь, возможно, у тебя есть дар к этой работе, Стиви. — Он огляделся, потом ткнул окурок в ближайшую корзину с песком: — Ветер, похоже, крепчает. Мы заказали завтрак. Для тебя бифштекс и яйца. Спускайся, когда будешь готов.
Он бросил на меня самый быстрый из своих взглядов вместе со столь же быстрой, но ободряющей улыбкой. Потом, скрестив руки, пошел обратно к трапу — несколько неустойчивом на этом разлившемся участке верховьев Гудзона — и исчез внизу.
Я развернулся и посмотрел на Палисады, нащупывая в кармане пачку сигарет, — но потом решил воздержаться. Горизонт передо мною был прекрасен, но и из нашей каюты он смотрелся бы точно так же, и я внезапно понял, что настроение мое поменялось, и я больше не хочу оставаться один.
— Ну, Либби Хатч, — изрек я, взглянув на широкие просторы Гудзона и, отвернувшись, пробарабанил пальцами по поручню, — теперь тебе негде спрятаться…
Я поскакал вниз по тому же трапу, которым прежде спустился доктор, не оглядываясь на воды за нами.
А если бы удосужился бросить хоть взгляд в том направлении, то заметил бы маленький баркас на паровом ходу, идущий вслед за «Мэри Пауэлл» со всей скоростью, кою позволял его небольшой котел. А если бы, узрев вышеупомянутое судно, прищурился и всмотрелся повнимательнее — различил бы крохотную фигурку, стоящую на баке: фигурку, чьи мрачные черты, густые волосы и мешковатые одежды немедля бы узнал. Но сколь тщательно бы я ни глядел, все равно не увидел бы целого арсенала странного восточного оружия, что вез с собой этот таинственный маленький человек, — потому что он скрывал его от посторонних взглядов до тех пор, пока не готов был напасть.
Когда я только поселился у доктора и, среди множества прочих вещей, принялся изучать историю страны, он заключил, что для начала лучше всего выбрать что-нибудь поближе к дому. Поэтому большая часть моих ранних путешествий в то место, кое представлялось мне глубокой тьмой, — в историю мира до моего в нем появления, — слагалась из книг по истории города Нью-Йорка и штата Нью-Йорк. Помимо этого, я совершил с доктором несколько поездок на север, когда ему нужно было посетить исправительные дома и психиатрические больницы, располагавшиеся по всей Гудзонской долине, а еще сопровождал его в поездке в Олбани, где он давал свидетельские показания на разных комиссиях о том, как государству следует обращаться со своими душевнобольными гражданами. Так что прекрасный — пусть и слегка зловещий — пейзаж, окружавший нас в тот день весьма приятного путешествия на борту «Мэри Пауэлл», был мне знаком — и все же по пути вверх по реке меня посетило странное ощущение, какого я не испытывал раньше ни в одной из прошлых поездок. Я понял, что меня гораздо больше беспокоят не туманные горы и зеленые поля, раскинувшиеся на берегах (обычные предметы изучения для туриста), а сами города, переходящие в предместья, и масса фабрик, построенных за эти годы (и продолжающих строиться) вдоль реки. Иными словами, растущее присутствие людей — там, где, как я знал, всего какую-то сотню лет назад были дикие пустоши — почему-то ложилось тяжелой ношей на мои мысли.
В течение всего завтрака я недоумевал, что могло заставить меня видеть все это совсем иначе, нежели прежде, и забеспокоился, не навсегда ли такая перемена. В чувствах своих я смог разобраться чутка получше, лишь когда выбрался после завтрака вместе с мисс Говард на прогулочную палубу покурить: именно наше недавнее открытие того, что Либби Хатч родилась и выросла в подобном окружении, и меняло мое восприятие местности, которую мы миновали, а заодно и проживающих здесь людей. Я начал соображать: это не просто некие тихие простые места, где люди живут близко к природе, вдали от уродства и жестокости городов, вроде Нью-Йорка, а лишь череда маленьких Нью-Йорков, где жители обречены ровно на то же унылое, а иногда и тошнотворное поведение, что и обитатели большого города. Лишь только это мрачное осознание начало доходить до меня, я с удивлением понял, что загадываю желание: желание о том, чтобы величественное запустение, по-прежнему царившее в горах, наподобие пурпурных Кэтскилл, высившихся вдали по левую руку, распространилось и ниже и поглотило уродливые маленькие гнезда людишек, растущие в речной долине. И это желание, как и мой новый страх, на самом деле никогда не покидало меня с тех пор.