— Итак, я высказал предположение, что капитан везет порох. Спрашивается, не перепутал ли он что-нибудь насчет порта назначения? По поводу содержимого бочек он уже ввел нас в заблуждение — так не стоит ли уточнить, куда именно мы идем? — Так я рассуждал.
Видите ли, на этом корабле, битком набитом католиками и испанскими прихвостнями, мне совершенно не нравилось. Положим, объявлено, что едем в Новгород, а на полпути окажется, что истинная цель назначения — какой-нибудь рабский берег Нового Света… Разве можно доверять подобным людям?
Слово за слово — вышла ссора, господин капитан. Мы подрались, и Гейдегер выбросил меня за борт…
— А бочка, на которой вы плыли? — напомнил Кроуфилд. — Откуда взялась бочка? Она ведь спасла вам жизнь!
— Я отвечу на все эти вопросы в их последовательности и никак иначе! — объявил Питер ван Хехст и поклонился в полном соответствии со своими представлениями об изяществе. — Итак, бочка! Она стояла на палубе, и там была питьевая вода. Откуда она взялась в море? Неужели для того, чтобы спасти мне жизнь?
Нет и еще раз нет! Когда я упал за борт и стал кричать и звать на помощь, проклятые паписты хохотали… Я говорил, что там было несколько дружков Гейдегера и все они подзуживали его убить меня? Ну так они там были! Они закричали: «Добьем глупого лютера!» и схватили эту бочку…
Клянусь матерью кита, они подняли ее, не думая о запасах питьевой воды, что в ней еще оставались, и швырнули с палубы с таким расчетом, чтобы размозжить мне голову! Только милость Божья меня и спасла — они промахнулись, и тогда Господь, к которому я воззвал, подобно Ионе, превратил орудие моего убийства в орудие моего спасения.
Я доплыл до бочки, забрался на нее и стал ждать, когда Господу будет угодно продлить свои милости и послать мне ваш корабль…
— Звучит достаточно нелепо, чтобы оказаться правдой, — решил англичанин и выпустил несколько колечек дыма из своей трубки. — Удобно ли тебя устроили, Питер?
— Вполне! — горячо объявил Питер ван Хехст.
— Теперь уточни кое-какие вещи, — продолжал Стэнли Кроуфилд. — Твой корабль назывался «Горация», порт приписки Брюгге?
— Именно! — ответил Питер и ударил себя в грудь костлявым кулаком.
— Капитан Финч — он одновременно и владелец корабля?
— Нет, господин капитан, Финч — просто капитан, а владеет кораблем…
Питер задумался, повращал глазами и покачал головой.
— Забыл его имя. Или даже не знал никогда. Но он — торговец из Брюгге, и это ясно, как Божий день.
— Куда идет «Горация»?
Ван Хехст скроил физиономию, выражавшую крайнее отвращение.
— Капитан Финч уверял, что в Новгород, но я поостерегся ему верить…
— И оказался за бортом! — напомнил Кроуфилд. — Предположим, «Горация» действительно везет в Новгород груз пороха. Теперь спрашивается, для каких целей? Если порох предназначается для русского государя, то какую войну начинает царь Иоанн? — Кроуфилд сморщился, задумавшись.
Затем он вспомнил, что Питер ван Хехст, персона совершенно ему не знакомая и, честно признать, весьма и весьма подозрительная, все еще топчется в капитанской каюте и упражняется в легких полупоклонах. Стэнли Кроуфилд махнул рукой спасенному из вод матросу:
— Ступай, братец. Останешься пока здесь. Только не затевай религиозных споров и не трогай католиков и Испанию. У Англии сейчас будут весьма и весьма дружественные отношения с Испанией, и мне бы не хотелось проявлять свой патриотизм и верность трону, возвращая тебя той стихии, откуда тебя только что извлекли.
Настасья Глебова, по мнению матушки Николаи, сделалась еще более смиренной, тихой и несчастной, чем была все это время. Казалось, девушка уже начинала привыкать к своему новому положению, смиряться, даже находить определенную сладость в том, чтобы служить всецело Господу. А тут опять повесила голову, перестала разговаривать и под предлогом дурного самочувствия и дрожащих рук уклоняться от работы, так что Настасьину часть вышивки пришлось взять на себя другой послушнице.
Все это было странно, но, подумала старенькая добросердечная монахиня, вполне объяснимо. Она относилась к своей подопечной с лаской и заботой и всегда следила за тем, чтобы та не слишком унывала. Поэтому она давала ей читать самые утешительные главы Писания, а именно — те, в которых рассказывается о страданиях Спасителя. Душа, умягченная созерцанием Христовых ран, устыжается собственного маленького горя и наполняется благодатными слезами, а покаянный плач приносит в сердце тихую светлость.
Настасья плакала, но не тихо, а сердито, и несколько раз стискивала пальцы в кулак. Хорошо знакомый рассказ о предательстве Иуды и смерти Христа сердил Севастьяна. Так и придушил бы гадов! Особенно он сердился и волновался, когда Пилат, казалось, готов был отпустить Христа, но потом… И хоть знал заранее, что будет потом, все равно всякий раз надеялся: а вдруг нынче все обернется иначе?
Но ничто не менялось, ничто не оборачивалось по-другому.
Раз за разом, год за годом происходило одно и то же… Год за годом люди распинали Христа — своими грехами, пороками, нераскаянностью, нелюбовью. И строки в Евангелиях оставались прежними: Пилат умывал руки, люди кричали — «распни Его», и лишь несколько человек на всем крестном пути сострадали Спасителю.
Севастьян принадлежал к той породе людей, которые считали своим долгом защищать Спасителя — если уж не довелось оказаться там, в Иерусалиме, на крестном пути, чтобы напасть на легионеров, перебить стражу, приставить нож к сердцу Пилата и потребовать отпустить пленника… Он полагал, что всякий раз, вступаясь за оскорбленного, неправедно обиженного, он вступается за Христа.
Будучи христианином деятельным и воинственным, он, естественно, не мог удовольствоваться тихим плачем над Христовыми ранами, но так и рвался в бой — смести негодяев с лица земли!
Севастьян знал, кто нанес Господу очередную рану, оговорив ни в чем не повинного Елизара Глебова. И не мстить за отца хотел он, но очистить землю от гадины. И таковой гнев полагал Севастьян праведным.
Матушка Николая ощущала клокотание сильных страстей в своей послушнице и смущалась этим. К тому же, разволновавшись, «Настасья» вся покрылась испариной. Плохо видящая и почти глухая матушка обладала хорошим обонянием, и потому насторожилась: от «девушки» исходил совершенно незнакомый запах. Юношеский пот пахнет резко.
Севастьян понял, что старушка взволнована. Она долго копошилась на своем матрасике, как мышь, вздыхала полночи, копалась руками в одеяле, ворочалась, бормотала что-то…
Шел второй день пребывания Севастьяна в женском монастыре. Беглецы успели отъехать на значительное расстояние от Москвы и сейчас уже, наверное, приближались к Новгороду. Настасья в добрых руках. Севастьян понял, что пора бы и ему уходить отсюда, покуда его не разоблачили. Вон, и матушка Николая, кажется, что-то заподозрила…