– Lise, разогрей щи! Не ешь холодные!
Он знал, что я ленюсь и предпочитаю хлебнуть пару ложек прямо из кастрюли. По мнению Адольфа, человек просто обязан съедать в день немного жидкого и немного горячего.
– Тебя послушать, так идеальным блюдом является детсадовская манная каша, – сказала я.
Отец вдруг обнял меня и сильно прижал к себе.
– Моя маленькая, – прошептал он.
И тогда я вдруг с острой, болезненной отчетливостью поняла, что выросла.
* * *
Отца арестовали через неделю после визита Кости Лагутина. Я не пошла на его выступление, потому что назавтра у меня была контрольная по физике. Адольф считал, что я должна как следует подготовиться. «Конечно, школьные оценки ничего не значат, – добавил он, – но все-таки неприятно: дочь Адольфа – и вдруг двоечница».
В одиннадцать вечера, когда я уже собиралась ложиться спать, вдруг позвонил Годунов.
– Слышь, Адольфовна, – сказал он странным голосом (я у него такого никогда не слышала), – батьку твоего замели.
Я ни слова не поняла. И Адольфовной он меня никогда еще не называл, так что я в первую секунду даже не сообразила, что он ко мне обращается. И отец мой даже в самых нелепых фантазиях никогда не звучал как «батька».
– Кто это говорит? – спросила я строго, памятуя отцовский наказ не вступать в беседы с неизвестными.
– Годунов. Ты что, не узнаешь? Спишь? Не прикидывайся, Лизавета, беда.
– Что?
– Арестовали, – сказал Годунов. – Родственников надо. У него есть совершеннолетние родственники?
– Не знаю, – сказала я. – У него родня вся в Саратове. А мамины – здесь, питерские, но мы с ними не общаемся.
– Мамины не подходят, – озабоченно сказал Годунов. – Сиди дома, я заеду за тобой. Будем отмазывать.
Я оделась в джинсы и свитер и стала ждать. Годунов свалился на меня минут через пять. Было впечатление, что он перенесся по воздуху волшебным образом.
Мы ехали по ночному городу так стремительно, словно неслись в Золушкиной карете на бал к принцу во дворец. В окнах сверкали Нева и Зимний, шпили и купола.
Годунов молчал, думая, очевидно, о том же, о чем и я, потому что потом он произнес:
– Красиво подсветку сделали. При Брежневе тускленько так, желтоватенько было, а теперь – просто диснеевский мультик, а не город.
Я спросила:
– Что случилось?
Годунов свернул в какую-то улицу, темную и совсем не такую праздничную, как проспект, по которому мы только что ехали. Мы как будто из одного города перенеслись в другой, где Золушкин бал решительно отменялся.
– В общем, закончилось все общей дракой, и есть пострадавшие, – сказал Годунов. – В начале девяностых это еще сошло бы за мировоззрение, но сейчас – уже нет. Хулиганство. Приехали.
Он взял меня за локоть и привел в большое помещение. Там сидел милицейский, очень некрасивый. Пословица «не место красит человека, а человек – место» была здесь неприменима ни при каких обстоятельствах.
Слева была решетка, вроде той, какая устанавливается в шахте лифта, справа – деревянный барьерчик.
Милицейский что-то скучное писал в разлинованной тетради. За решеткой бесились какие-то люди в кожаных куртках, и вдруг среди них я увидела Адольфа. Я просто застыла на месте, не зная, как себя вести. Возможно, Адольф не захотел бы, чтобы я его заметила в подобном обществе. Или же, напротив, мне не следует отрекаться от моего отца. Я сразу запуталась.
Годунов взял меня под руку и подвел к милицейскому. Тот посмотрел на меня такими нечеловечески безразличными глазами, что я сразу вспомнила Каракорова: «Ад – это другой». Милицейский, несомненно, являлся самым полномочным представителем ада, какого только можно представить.
Годунов положил перед милицейским какие-то бумаги и начал втолковывать ему, что совершена ошибка, что арестован артист сатирического жанра, – и вот контракты, где все это оговорено.
– Ни о каком митинге не могло и речи идти, – ворковал Годунов.
Милицейский отвечал неотчетливо. Я ничего не понимала и вдруг закричала:
– Отпустите моего отца! Он ничего плохого не делал! Вы бы и Чарли Чаплина арестовали?
Годунов мягко взял меня за руку, но было поздно: адские глаза милицейского уставились прямо в мои. Его зрачки были как две точки, и никогда в жизни еще мне не было так одиноко.
– У меня завтра контрольная по физике, – сказала я. – Мой отец – мультидарование, что бы там Борис Годунов ни утверждал. Он не фашист.
– Его выступление спровоцировало несанкционированный митинг и хулиганские действия, – сказал милицейский мне как взрослой.
Я заплакала.
Милицейский, к счастью, уткнулся в контракты, подложенные ему Годуновым. Я даже не подозревала, что у моего отца столько деловых бумаг. Мне казалось, что все в нашей жизни происходит по мановению волшебной руки и держится на одном только честном слове. Оказалось, нет. И везде стояла жирная фиолетовая печать.
Милицейский пошуршал контрактами, потом сложил их ровной стопкой, накрыл ладонью и сказал:
– Я могу отпустить под расписку, но придется давать показания.
Мы ехали домой с отцом. От него пахло так, словно он только что выбрался из зверинца. Мы все молчали.
Ночью Адольф плакал. Я сделала вид, что не слышу.
* * *
Совершенно не помню, чем закончилась история с фашистами. Костю скоро перевели в другую школу. Изображать Маленького Бродяжку у Адольфа так и не получилось. Я росла, и с каждым годом все больше пропастей отделяло меня от отца. Я сама ходила в магазины и сама готовила обед. Универсальная лепешка, коронное блюдо Адольфа, была забыта: теперь мы ели котлеты моего собственного изготовления, борщи, свекольники с непременным вареным яйцом. Я даже научилась делать манную кашу без комков.
У меня появлялись и исчезали друзья. О некоторых Адольф даже не успевал узнать.
Однажды он предложил мне вместе сходить в кино.
– Или у тебя другие планы? – спохватился он.
Я покачала головой.
– У меня нет никаких планов, папа.
Мы вышли вместе из дома, и я вдруг поняла, что мы очень давно не выходили вот так, вдвоем. Случилось то самое, что я предвидела, когда мне было пять лет и отец зашел за мной в детский садик и принес деньги. У меня даже дух захватило, когда я оглянулась назад и увидела, как много, оказывается, лет с тех пор прошло.
В общем-то, прошла целая жизнь.
Мы добрались до Марсова поля. Красные флаги выцвели, но все еще бодро хлопали на ветру. Вечный огонь горел слабо, напоминая о газовой плите. Какие-то молодожены, сражаясь со встречным ветром, храбро брели с цветами к мемориалу. Платье невесты надувалось как парус, так что она в любое мгновение могла улететь. Она очень высоко подбирала подол, чтобы не испачкать его в лужах, и видны были резиновые боты на ногах. Жених, висевший на ее локте, выглядел несолидно.