Дома мы почти совершенно изгладили из памяти глупую ссору. И фильм тоже куда-то испарился. Они как будто аннигилировались – фильм и ссора. Я готовила ужин, тушеную капусту с сарделькой, и мечтала о том, что когда-нибудь мы с Адольфом вместе поедем в Германию. Будем бродить по улицам Берлина, Франкфурта, побываем в Дрездене. Увидим Мадонну. Гитлер так любил все это!
На миг я застыла с ножом в одной руке и сарделькой – в другой.
Странная мысль взорвала мой мозг – у меня даже в глазах потемнело.
Нет, я и раньше знала о том, что Гитлер развязал войну в Европе, что Гитлер был разгромлен и что он считается воплощением зла. Но мне до сих пор почему-то казалось, что он имеет полное право появиться в Германии, которую так любил.
И лишь сейчас до меня окончательно, с болезненной пронзительностью дошло: никогда мой отец не ступит на землю Германии. Никогда – до тех пор, пока он сохраняет облик Адольфа. Или Маленького Бродяжки. Он должен превратиться в обыкновенного человека.
Отец вошел в кухню и сказал:
– Сейчас звонил Берия. Приглашал на кладбище. Завтра – годовщина Дмитрия Ивановича. Хочет собрать «старую гвардию», посидеть, вспомнить. Поедем?
– Какого Дмитрия Ивановича? – переспросила я, все еще во власти посетившего меня откровения. – Какая годовщина?
– Ленина, – объяснил отец.
– Ленина же звали Владимир Ильич, – машинально сказала я.
– Это настоящего Ленина. А нашего, из шоу, – Дмитрий Иванович.
Я знала по имени-отчеству новых участников годуновского шоу. А тех, с кем познакомилась еще в бытность свою ребенком, так и называла: Берия, Ленин.
– Дедушка Дмитрий, – пробормотала я. – Ну конечно… – И посмотрела на отца, прямо ему в глаза: – Конечно поедем.
* * *
На кладбище было скучно. Мы нашли чей-то столик неподалеку от нужной нам могилы, накрыли его клеенкой, расставили выпивку и закуски. На могилу с плоским белым, уже запачканным камнем водрузили стакан с водкой, совсем как в тот Новый год, когда мы прощались с нашим Лениным.
Дмитрий Иванович смотрел с фотографии, неотличимо похожий на Владимира Ильича. Могила выглядела не слишком ухоженной: видимо, навещали ее нечасто. Годунов по-хозяйски оглядел камень, пробурчал, что неплохо бы заново покрасить оградку и высадить анютины глазки какие-нибудь. Очевидно, взял на заметку. Я вспомнила, что он, кажется, руководил похоронами, а немногочисленные родственники преставившегося вяло благодарили его, пожимая руку.
У шаткого столика собрались Берия, Каракоров, Гитлер, Брежнев и Годунов. Всем налили – мне и отцу «чисто символически», – и мы помянули Дмитрия Ивановича. Лицо на фотографии как будто смягчилось и утратило значительную часть сходства с Лениным. Оно обрело собственную индивидуальность, никак не связанную с вождем мирового пролетариата.
Годунов сказал задумчиво:
– Передовик производства. Замначальника цеха, представляете? У него и награды имелись за ударный труд. Завод, впрочем, отказался хоронить и даже с оркестром не помог.
Потом выпили еще, и вдруг Каракоров сделался совершенно пьян. Он начал говорить, захлебываясь, о трудной участи артиста, о служении искусству, о своей диссертации касательно площадного театрального искусства в Средние века, потом принялся с завываниями читать из Вийона – про повешенных. Каракоров был страшно патетичен.
– Пусть нас гонят, господа! что ж! выпьем же за нас, господа! выпьем за нас! потому что те, кто нас гонит, – они же ничтожества, господа! Участь артиста, господа, страшна, одинока, господа! Но как же нам повезло, – он медленно обвел всех бешеными кошачьими глазами Петра Первого, – как нам повезло, что в этом зверином мире мы с вами, господа, встретили друг друга. Готовые поделиться последним теплом, последним куском хлеба, мы бредем сквозь равнодушную толпу, избранные, одинокие, непонятые, навстречу неизбежной смерти!
Прочие слушали, раскрасневшись, и Брежнев даже едва не расплакался.
Адольф расцеловался со всеми и сказал:
– Нам пора.
Годунов по-бабьи спохватился и начал хлопотать.
– Возьми хоть с собой. Да знаю я, что Гитлер не пьет, но ты-то не Гитлер, ты – русский человек, Степаныч! Помяни дома, если с нами брезгуешь.
– Я не брезгую, – сказал отец.
Годунов всучил ему «малька» и любовно полуобнял.
– Ну, спасибо, что пришел, Степаныч.
Мы двинулись между могилами к выходу с кладбища. Отец хмурился.
На одной из могил мы увидели двух кладбищенских рабочих. Они трудились над оградкой – вкапывали ее и подравнивали. Рядом стояло несколько ведер с ярко-желтым песком – для посыпания дорожек.
Отец подошел к ним.
– Ребята, – сказал он, – мне тут водку презентовали, а я допить не могу, честно говоря. Возьмите, а? Если вам надо.
Рабочие подняли на него взгляд. Один молча покачал головой, а второй сказал:
– Не.
– Нормальная водка, не паленая, из хорошего магазина, – зачем-то настаивал отец.
– Не, мы не пьем, – объяснил второй рабочий.
Мы пошли с отцом дальше.
– Могильщики не пьют. Могильщики отказываются от халявной водки, – сказал Адольф. – Это похоже на конец света.
* * *
Я поступила на курсы парикмахеров. Ножницы, понимаете? Нигде и никогда я не видела таких острых ножниц. Они резали бумагу так, словно ее не было вовсе. Впрочем, резать бумагу настрого запрещалось, но я испытывала какое-то сладострастное влечение к этим опытам и иногда нарушала запрет.
Инструментов было немного. Мы изучали самые простые стрижки вроде «канадки». В конце первого семестра нам доверили работу в экспериментальном салоне.
Этот салон был устроен по принципу лаборатории, где добровольцы испытывали на себе новые лекарственные препараты. Про такое снимают интересные фильмы ужасов.
Стрижка в нашем салоне стоила почти бесплатно, зато клиенты были предупреждены, что попадают в заботливые ручки учеников. К нам ходили бодрые старики, которые, как они объясняли, любят, «чтобы барышня у них в волосах покопалась». Они жмурились от безобидного сладострастного удовольствия и крякали, увидев в зеркале результат наших трудов.
Среди нас был один парень. Мы называли его расстригой, потому что одно время он хотел поступать в монастырь, но потом раздумал. Он был похож на Алешу Карамазова и сохранил привычку кланяться при встречах. На его бледненьком лице всегда блуждала растерянная улыбка.
Он слыл креативным мастером. У него первого сложился круг клиентов. К нему ходили какие-то страшные парняги и не менее жуткие девицы, и он красил им волосы в розовый цвет. Страшные парняги очень уважали расстригу.
Я закончила практику с отличием. Я не была креативной – я была аккуратной. Начальство прямым текстом намекало мне на отличное место в новом салоне.