— Ну да, — пробормотал он, — учитывая срок жизни… Ну так радуйся! — взревел он. — Радуйся и ликуй! Безумный снегопад, который некогда касался щек Мерлина и Вивианы, дотронулся до тебя.
— Вот почему вы слизывали капли с моих волос, — сказала Диана. — Да?
— Нет, — оборвал Моран. — Просто ощутил необъяснимый приступ сладострастия. Но это быстро прошло. И вообще лишено смысла, поскольку у тебя нет хвоста.
— Маленький есть, — зачем-то сказала Диана. — Как у всех людей. Атавизм.
— А у настоящей троллихи — настоящий хвостик, с кисточкой, — отрезал Моран. — Настоящий хвост, а не атавизм. Поняла?
— Да поняла, поняла… — отмахнулась Диана. — Лучше скажите, для чего вы мне показываете эти нитки?
— Кстати, ты заметила, что я их отчистил?
— Джурич Моран, это просто шерстяные нитки. Их можно купить в любом магазине для рукоделия по цене семьдесят рублей за моток.
— Таких ты больше нигде не найдешь, хоть по тысяче за моток, — сообщил Моран. — А все знаешь, почему?
— Почему? — спросила Диана.
— Потому что они впитали в себя безумный снег.
Воцарилось молчание. И опять Диане почудились ходики: тук-тук-тук. Наверное, она слышала, как стучит сердце Джурича Морана.
— Вы хотите сказать, что эти нитки полежали в луже, вследствие чего и приобрели невероятную ценность? — произнесла наконец Диана.
— Абсолютно точная формулировка, — кивнул Моран.
— Послушайте, не морочьте мне голову. Это просто бессмыслица.
— Дорогая, не надо пользоваться фразами из мыльных опер.
— Между прочим, этими же фразами пользуются в фильмах-катастрофах и фильмах о вторжении инопланетян, — возразила Диана.
Моран налил себе в чашку еще чаю, навалил десять кусков рафинада, яростно размешал и принялся пить. Он даже не столько пил, сколько жевал густую от сахара коричневую жидкость. Потом Моран сказал:
— Между прочим, этих подробностей я не знал. Насчет фильмов о вторжении.
— Лучше расскажите про безумный снег.
— Ну, безумный снег, — сказал Моран как будто через силу. — Ему несколько сотен лет. Он повидал такое, что нам и не снилось! Знаешь битву, в которой слепцы одолели хромцов? Ну, знаменитая такая битва Столетней войны.
Диана молчала. Моран постепенно увлекался:
— О ней много книг написано, со схемами там всякими, кто сидел в засаде и все такое… Ты должна об этом знать, если не совсем невежда. Да об этом все образованные люди знают, и еще фильм-комикс на эту тему сняли…
Лицо Дианы оставалось неподвижным, и она не проронила ни звука.
Моран продолжал монотонным, эпическим тоном:
— Безумный дождь падал на этих людей, но на хромцов его выпало больше. А теперь представь себе, что впитал в себя этот дождь! Сколько отчаяния, глупости и страха! И все это ушло в землю… и отравило несколько подземных источников. И поэтому к этим источникам было устроено паломничество, и люди стекались со всех концов земли, чтобы выпить воды и стать безумными. Многим это удавалось, но с годами безумие иссякало, и вода опять сделалась нормальной. Но влага копилась…
— Вы бредите, — сказала Диана.
— Нет, — ответил Моран просто. — Это был безумный снег. Точка.
Диана положила ладонь на цветные нити.
— И что вы хотите от меня и от этой пряжи?
* * *
Моран сам не ожидал, что расскажет ей все. В принципе, он не боялся открывать о себе правду. Не все, конечно, выдерживали эту правду. Некоторые пугались или считали его выдумщиком. Но эта худенькая девочка, старшеклассница, не испугалась и выдумщиком его не сочла. Наоборот, выслушала чрезвычайно внимательно.
Едва он начал говорить, как она дожевала пирожное, обтерла рот и забралась обратно на диван. Уселась, поджав под себя ноги. Можно подумать, она всегда обитала в этом доме, на этом диване. Аж завидки берут — как ей сейчас хорошо и уютно.
Вернувшись мыслями в прошлое, Моран не на шутку разволновался. Принялся расхаживать по комнате, размахивать руками. Подробности сами собой всплывали в его памяти, и он, для пущей наглядности, представлял Диане всю свою историю в лицах. Когда он изображал других персонажей, он приседал, если те были малы ростом, или забирался на стул с ногами, если те по какой-либо причине были очень высоки. Он изменял голос, то пищал, то говорил басом, — словом, разыграл целое представление.
И Диана постепенно заражалась его памятью. Она пропитывалась мыслями о Калимегдане, как цветные нитки — влагой безумного снега. Она въяве начинала видеть эти белые башни и ощущать тоску по ним.
— Теперь ты понимаешь, что я должен туда возвратиться? — Моран не закончил, а оборвал повествование.
Диана вздрогнула, как будто ее разбудили.
— Да, — проговорила она медленно. — Это я понимаю…
Она подняла с пола плоскую подушку и принялась рассеянно теребить ее. Моран терпеливо ждал, пока она скажет еще что-нибудь. Капли пота застыли на лбу тролля, он тяжело дышал и при каждом выдохе окутывал Диану резким звериным духом.
Диана вскинула на него глаза.
— Вы чего-то ждете от меня? — спросила она.
Моран быстро, страстно кивнул и снова замер, нависая над девичьей макушкой.
— Чего? — опять спросила Диана.
— Ну… — сказал Моран. — Решения.
— Решения?
— Решения мне помочь, — пояснил он.
Она прижала подушку к груди.
— Но как я могу вам помочь, Моран Джурич? — удивилась Диана. — Я просто девочка. Школьница.
— Ты умеешь делать гобелены, — возразил Джурич Моран.
* * *
В строгом смысле слова это были совсем не гобелены. Просто вышивка. Диана не могла назвать по имени чувство, которое заставляло ее часами сидеть над картиной из ниток.
Ей просто нравилось это делать. Нравилось куда больше, чем готовиться к экзаменам по истории и русскому.
— Возможно, это взаимосвязанные вещи, — заметил Моран, когда она поделилась с ним. — Когда нужно делать что-то одно, всегда возникает страстное желание делать нечто совершенно другое. И не обязательно противозаконное, кстати. Просто другое. В данный момент абсолютно ненужное.
— Вот и мама моя все о том же, — вставила Диана.
— Мама? — возмутился Моран. — Не вздумай приписывать мне отцовские чувства! Я их полностью лишен.
— Вы уж совсем глупости-то не говорите, — попросила Диана и прибавила: — Стыдно.
— Кому? — осведомился Моран. — Мне? Мне вообще не бывает стыдно.
— Вы уверены? — Диана подняла брови.
— Иногда я смущаюсь, — гордо сообщил Моран, — но не стыжусь никогда.