Новоиспеченный Этиго ничего не ответил. Он оставил свою тачку и двинулся к телеге (карете).
* * *
Едва только горы остались позади, потянулась скучная серая равнина. На ней росла трава, но такая неопределенная и бесцветная, что ее, почитай что, и не было вовсе. Во всяком случае, лошадь наотрез отказывалась ее щипать.
Кругом не было ничего. То есть вообще ничего. Ровное и пустое пространство. Прежде Авденаго никогда не подозревал о том, что, оказывается, способен страдать агорафобией. Собственно, он и сейчас не догадывался о том, что подобное явление существует и, более того, подробно описано в литературе. Он вообще не анализировал свое состояние. Он просто испытывал дикий, ничем не объяснимый ужас от того, что ползет, как насекомое по тарелке, по круглой равнине, и ни одна вертикаль не отделяет его, Авденаго, от смертоносного обрыва в Никуда, который отчетливо угадывается за линией горизонта.
«Вот когда до людей дошло, что земля-то на самом деле плоская, — думал Авденаго, пытаясь отвлечься от вполне конкретного страха абстрактными умопостроениями. — Когда увидели ЭТО. Рассуждая логически, с глобуса свалиться легче, чем с тарелки или там с блина, но увидеть глобус еще не удавалось никому, кроме космонавтов, которые и так с него уже свалились; а вот плоский блин — совсем другое дело».
Он сидел, скрестив ноги, на вытертой шкуре, расстеленной поверх кучи опилок. Каждый поворот колес заставлял телегу чуть-чуть подпрыгивать, а уж если она наезжала на какую-нибудь кочку, то Авденаго подскакивал — вместе с опилками — на высоту пары ладоней.
Все припасы и багаж были зарыты в опилках. Очень удобно, уверял Тахар. Старинное обыкновение троллей. Ни одна вещь наружу не торчит и не мешает сидеть или лежать, и в то же время все необходимое постоянно под рукой. Конечно, если закапывать с умом.
Конек шагал себе и шагал с равнодушным видом и даже ушами не двигал. Для него у Авденаго имелся при себе запас зерна: специальный кожаный мешок был прикопан вместе с другими припасами — водой в двух бурдюках, хлебными лепешками и связкой сушеных мясных полосок.
— Вот так обычно и путешествуют знатные тролли, — при окончательном прощании заверил Авденаго его гостеприимный хозяин. — В Комоти тебя встретят с почтением. Вот тогда ты и вспомнишь Тахара и его предусмотрительность!
Этиго, по приказанию Авденаго избавленный от цепей, но все в тех же лохмотьях (новой одежды для человека у троллей, разумеется, не нашлось), шагал рядом с коньком и иногда, когда уставал, хватался за жесткую сальную гриву животного, которое и ухом не вело — сохраняло похвальную невозмутимость.
В первый день Авденаго вообще не разговаривал со своим рабом. Того вполне устраивало это обстоятельство. Оба, и хозяин, и слуга, были чересчур переполнены впечатлениями, только Авденаго отдавался новым ощущениям простодушно, а Этиго затаил кое-какие мысли.
Вынужденный остановиться на ночлег на голой равнине, фактически посреди абсолютной пустоты, Авденаго долго не мог заснуть.
Сначала его худо-бедно отвлекали разные хозяйственные заботы: он покормил конька зерном, сунул Этиго кусок сушеного мяса на лепешке и позволил приложиться к бурдюку, после чего нарочито медленно поужинал сам.
Вот уж и все нехитрые вечерние дела переделаны… Пора оставаться один на один с равниной и небом. Странное ощущение. Как будто ты совершенно голый, а вокруг — сплошь враждебное окружение.
Конек, освобожденный от упряжи, отправился вольно бродить, но далеко от телеги не отходил — либо по-своему дорожил обществом других живых существ, либо попросту не видел смысла исследовать равнину, коль скоро съедобной травы на ней все равно не отыщешь.
— Я буду спать на телеге, а ты — под телегой, — обратился Авденаго к своему слуге.
Тот молча кивнул и полез под телегу.
Главная неприятность заключалась в том, что спать под телегой хотелось бы самому Авденаго. Чтобы имелась хоть какая-то крыша над головой. А вдруг, скажем, начнется дождь? Или, того хуже, — град?
Но было совершенно очевидно, что господину и практически троллю надлежит почивать со всеми возможными удобствами, в то время как человеку и практически рабу, напротив, следует валяться, подобно отбросам.
«И пусть еще кто-нибудь мне скажет, что быть хозяином предпочтительнее! — подумал Авденаго в большой досаде. — Обо всех заботься, за всех принимай решения, да еще не делай того, чего тебе хочется. Да, теперь я вполне понимаю Джурича Морана. Дурак я был, что пытался бунтовать. Радоваться надо было, что в рабстве уютно пригрелся, а не восстания планировать».
Он растянулся на телеге, заложил руки за голову, уставился в небо. Здесь оно казалось далеким и чужим — совершенно не похожим на то, что висело над городом. Количество звезд было просто устрашающим. Авденаго никогда не видел, чтобы их высыпало так много. Казалось бы, посреди подобного изобилия сияющих точек не должно оставаться места черноте; ан нет, абсолютная тьма ночного покрова выглядела такой же непререкаемой, как и рассыпчатый звездный свет.
«Никогда больше не буду накрывать жука стаканом, — подумал Авденаго. — Клянусь кишками Морана и левым глазом Черной Комоти!»
Ему показалось, что одна из звезд моргнула, словно бы там, наверху, услышали его мысленную клятву и приняли ее.
И тут из-за края горизонта медленно выползла луна. Она была гораздо больше той, которую давно забытый (и никому не интересный) школьник Миха Балашов видывал в стародавние времена, в далекой-далекой галактике. Помедлив, луна отцепила нижний край от горизонта и взмыла в небо.
И опять же, должно было бы поуменьшиться количество звезд, — ведь луна затмевает их своим ярким сиянием, — но звезд при ее появлении стало еще больше.
Авденаго смотрел на нее и думал о своем одиночестве.
Сон не шел. Одна горькая и бессвязная мысль сменяла другую в бедной голове Авденаго, и он даже не пытался упорядочить их. Он знал, что все эти раздумья абсолютно бессмысленны, но бороться с ними не имел никаких сил. И они как будто нарочно глумились над ним.
«Тебя скоро раскусят. И в переносном смысле — что ты не тролль, — и в прямом. То есть пополам. Как там зовут этого, с клыками, который имеет обыкновение хрустеть черепами врагов?»
«Моран — негодяй».
«Я не должен дурно думать о Моране. Звезды все слышат».
«Звезды бездушны».
«Тролли бездушны… Есть ли душа у троллей? Или только у людей? И куда попадают тролли после смерти? А куда я сам попаду после смерти? Уж явно не в этот рай, где все с арфами и в белом…»
«У меня высокие мысли. Николай Иванович говорил. Размышления о смерти возвышают, все дела».
«Я боюсь».
«Я завис в пустоте. Я и телега».
«Карета».
«Неважно. Я в пустоте».
Последнее было не столько мыслью, сколько ощущением, от которого то и дело ухало в животе.