На этих вычурных стульях с множеством никому не нужных завитушек и нелепых украшений невозможно сидеть. В эти окна, закрытые цветными стеклами в мелком переплете, почти не проникает свет, а благодаря пестрым сумеркам, вечно царящим в комнатах, вещи выглядят так, словно они находятся не на своих местах.
Все, все здесь было искажено, извращено чьей-то злой волей. Того Калимегдана, который так дорог был Морану Джуричу, больше не существовало, потому что не существовало прежнего Морана Джурича. Слезы изгнанника прожгли мироздание насквозь, и Моран исчез из Истинного мира.
А Калимегдан остался — прекрасный и таинственный. Обитель Мастеров, источник творческого великолепия, на котором испокон веков держится Истинный мир.
* * *
Церангевин сидел возле раскрытого окна и читал. Время от времени он поднимал голову от книги и видел Калимегданский замок, заключенный в раму оконного проема. В доме Церангевина окна имели форму арок с причудливыми медными переплетами. Мир, увиденный сквозь них, дробился, ежеминутно рассыпался на тысячи деталей и ежеминутно собирался воедино, всегда в новом обличье.
Церангевин был одним из величайших Мастеров. Может быть, лучшим после Джурича Морана. До исчезновения Морана никому и в голову не приходило мериться творческой одаренностью. Присутствие Морана странным образом уравнивало всех: он был наиболее одаренным, наиболее дерзким, и это не подлежало ни сомнению, ни обсуждению. В Истинном мире существовали Моран — и «все остальные».
Теперь, когда Морана не стало, соблазн занять его место оказался достаточно велик для того, чтобы намерение это — оформленное всего лишь как идея, и притом идея совершенно тайная, — появилось сразу в нескольких умах…
Истинному мастерству, в принципе, должно быть чуждо честолюбие. И Джурич Моран, каким бы бесспорным ни выглядел его талант, действительно никогда не рвался к явному лидерству. Морану не требовалось никаких подтверждений. Он просто знал себе цену. Иногда это выглядело как высокомерие, иногда — как смирение. Но будоражило других — постоянно. Есть вещи, которые не изменяются.
Но Морана нет, Морана нет, Морана больше нет в Калимегдане.
Церангевин отвернулся от окна и снова погрузился в чтение.
В доме было спокойно, светло. Благоуханный сад окружал жилище Церангевина. Мастер любил уединение, тишину. Слуги знали об этом и старались не шуметь.
Церангевин был высок ростом, широкоплеч и, несмотря на это, обладал странно женственным обликом. Кажется, ничто в его внешности не могло принадлежать женщине: длинный, гладко выбритый подбородок, крупный нос, узкие губы…
Разве что чрезмерно большие глаза; но кто сказал, что большие глаза — исключительная принадлежность женской внешности?
Как-то раз, давно, Моран со свойственной ему бестактностью, хлопнул Церангевина по плечу и заявил: «Это все твоя доброта. Мы ведь примитивно устроены: если злой — значит, настоящий мужчина, ну а если добрый — то про такого говорят, что он баба».
Церангевин знал, что Моран хорошо к нему относится. (Моран вообще ко всем хорошо относился). Знал он и то, что во время своих бесконечных путешествий Джурич Моран набрался самых диких представлений. Не говоря уж о выражениях, которыми он пользовался. В общем, ничего дурного Моран сказать тогда не хотел. Но как-то так вышло, что не хотел, да сказал, и Церангевин обиделся.
Конечно, обижаться на такое — слабость, которую лучше скрыть и потихоньку изжить, никому о ней не рассказывая. Церангевин так и поступил.
А Моран даже не подозревал о том, как сильно задел его. Моран вообще делал подобные вещи походя, не замечая. И не от надменности, опять же, а просто потому, что мир Джурича Морана был таков. Ну так вот, наружность Церангевина была приятной, привлекательной и выдавала в нем почти женскую доброту. Ни у кого из Мастеров, наверное, не было таких преданных слуг.
В доме, саду и лаборатории — везде тихо, незаметно работали люди. Растения радовали Церангевина, они выглядели ухоженными, ни одного увядшего листа или цветка; однако тщательная работа садовников не бросалась в глаза. Тот же принцип — непрестанной, но скрытой заботы — действовал и в отношении всего остального. Дома — ни пылинки, ни соринки, но встретить горничную с метелкой или тряпкой в руке — просто немыслимо.
Распорядок дня хозяина никогда не изменялся; он просыпался, завтракал, гулял, работал, читал в одно и то же время. Это и позволяло слугам уверенно перемещаться по дому и усадьбе, точно зная, что они не попадутся господину на глаза.
Церангевин перевернул страницу. Заметил пометки, оставленные им на полях в прошлый раз.
Улыбнулся.
С тех пор, как он впервые прочитал эту книгу, утекло немало воды, и обо многих вещах Церангевин успел изменить свое мнение. Забавно бывает видеть собственную наивность.
Он взял с подоконника кувшин, налил себе немного медового напитка. Толстостенный глиняный кувшин сохранял мед холодным даже в самый жаркий день. А здесь, в долине Калимегдана, всегда тепло.
Церангевин закрыл книгу, заложив страницу пальцем. Не читается сегодня. Церангевину нравилось это вдохновенное состояние: мысли одна за другой, торопясь, возникали в его сознании. Точно преданные слуги, спеша явить свою готовность угождать господину, мелькали творческие идеи. Когда такое случалось, Церангевин делал пометки прямо на полях книг, не отвлекаясь на поиск особой тетради, специально предназначенной для рабочих записей.
Но сегодня нечего было записывать. Он думал о гибели Гоэбихона. О том, как это происходило. Обычно подобные катастрофы сопровождаются большим шумом: кричат умирающие люди, пылают и рушатся здания. Живая материя сопротивляется смерти всеми силами.
Однако в Гоэбихоне все случилось по-другому: сперва живое превратилось в неживое, а затем попросту распалось на составные части. В полной тишине город исчезал, рассыпался, ветер развеивал его по миру, и ни одно существо не подняло голоса в свою защиту.
Не осталось ни существ, ни голосов. Нечего было защищать. И все это произошло по вине Джурича Морана, который некогда создал гобелен, заключающий в себе судьбу целого города. В данном случае не имеет значения, каковы были изначальные намерения Джурича Морана. Последствия оказались ужасными.
Большие темные глаза Церангевина увлажнились. Он часто плакал, когда его никто не видел. Он плакал над собственными мыслями, над книгами, над воспоминаниями. При посторонних он не позволял себе этой слабости, потому что простодушное признание Морана — что, дескать, Церангевина многие считают «бабой» за чувствительность и доброту, — все еще жгло его сердце.
Гоэбихон. Молчаливая смерть. И никаких шансов на спасение. Моран, Джурич Моран. Сколько еще ловушек оставил ты в Истинном мире? Как долго имя твое будет вспоминаться со страхом и ненавистью?
Церангевин вздохнул, вытер глаза. Сострадание не мешало видеть ему и другую сторону случившегося. Не просто так рассыпался по нитке Гоэбихон, город ремесленников и мастеров (с маленькой буквы). Семена собственной гибели город взрастил в самом себе. В конце концов, там ведь все были связаны между собой множеством тайных нитей. Гильдии плели бесконечные интриги. Ни один мастер, который хоть в чем-то превосходил бы остальных, не смог бы ужиться в городе. «Мастер» — с маленькой буквы «м», разумеется, но все же с такой маленькой, которая была бы чуть-чуть побольше, чем все прочие. Возможно — мы не беремся утверждать со всей определенностью и настаиваем именно на этом «возможно», — в круговой поруке посредственности и заключалась главная опасность для Гоэбихона. Нашелся бы хоть один ремесленный дом, который выпадал бы из общего порядка, который по-настоящему бы привечал и пестовал выдающихся мастеров, — глядишь, и не весь бы город рассыпался… Не распустился бы, как вязание, стоило потянуть за единую ниточку…