— Эй, кто здесь первый? — закричала она, выезжая вперед и вертясь на коне. — Ты? — Выбросив вперед руку со сжатым кулаком, она указала на первого попавшегося тролля.
Тот ухмыльнулся и кивком головы показал на другого:
— Он. Анапюр.
— Анапюр? Ты? — Енифар тряхнула браслетами и растопырила пальцы, как будто хотела напугать тролля. — Ты? Я — Енифар.
Анапюр оказался широкоплечим мясистым троллищем с очень сальными темно-коричневыми волосами, толстым носом и вывернутыми черными губами.
Он весело поклонился Енифар.
— Хочешь ты увидеть, как я обмакиваю пальцы в молоко? — спросил он. — Для тебя я побью обглоданной костью любого из друзей!
— Я бы и сама побила тебя обглоданной костью! — весело ответила Енифар.
Кругом дружно рассмеялись — как будто целая гора камней из мешка высыпалась разом.
И вот уже тролли спешиваются, останавливают лошадей, копаются в опилках, насыпанных на их дорожные телеги, и вытаскивают наружу куски мяса и бурдюки с молоком, вином и уксусом. Все бурдюки на вид одинаковы, поэтому Анапюр пробует сперва из одного, потом из другого, и по выражению его лица тролли сразу же угадывают: где молоко, где вино, а где уксус.
Есть и топливо, чтобы разложить костер посреди пустого пространства, где ничего, кроме травы, не растет, а горы вдали кажутся капризом горизонта, несуществующей линией.
Арилье наконец спешился. На него глянули мельком, но ничего не сказали. И только когда Енифар поманила его к себе, тролли насторожились.
Анапюр проговорил:
— В своем ли ты уме, Енифар?
— Уж не в твоем, — ответила Енифар. — Что тебе не по сердцу?
— Кого ты зовешь к угощению?
— Кого надо, того зову, — отозвалась девочка. — Кого не надо, к тому и головы не поверну. А разве у тебя не так? Странный обычай в твоем роду, Анапюр, если у тебя не так!
Арилье остановился чуть поодаль, прикидывая, как лучше поступить: то ли предоставить Енифар улаживать дело, то ли пуститься в объяснения самому.
Но пока он медлил — а заняло это лишь долю секунды, — Енифар уже успела решить все по-своему: острым кулачком она расквасила нос ничего не подозревающему Анапюру.
— Ох! — воскликнул он, хватаясь за ноздри.
— Эге, — сказала Енифар, — кому еще мой брат не по сердцу?
— Так он твой брат? — переспросил Анапюр, скорбно покачиваясь на месте. — Почему ты сразу не сказала?
— Я сказала, — возразила Енифар. — Да так, что меня сразу все услышали.
Арилье подошел и уселся рядом с девочкой.
— Я ее брат, — подтвердил он. — Разве тебе это не по сердцу, Анапюр?
— Мне это по носу, — буркнул Анапюр. — Впервые вижу тролля с такими глазами, как у тебя. Что ты можешь разглядеть подобными шарами? Как ты удерживаешь их в черепе?
Арилье моргнул, и Анапюр отвернулся.
— Все кажется, будто они вот-вот выскочат и покатятся по дороге.
— У него эльфийские глаза, но сердце — троллиное, — сказала Енифар. — Вот посмотришь еще, как он ест!
— Я съел бабушку, — хмуро добавил Арилье, вспоминая варварский обряд усыновления, через который он прошел.
Кругом разразилось титаническое веселье, как будто Арилье сказал что-то чрезвычайно смешное, однако в конце концов тролли вынуждены были признать, что любому из них далеко до Арилье: никто даже и не пытался съесть бабушку.
— Мы едем в Калимегдан, — объяснила Енифар. — Мы ищем моего отца.
Как ни следил за девочкой Арилье, она все-таки ухитрилась добраться до бурдюка с вином и не пропустить своей очереди, когда напиток пускали по кругу. Теперь черные глаза ее блестели, а язык болтал без умолку.
— Твоего отца? — удивился Анапюр. — Почему ты говоришь «моего», а не «нашего»? — Он как раз высасывал мозг из жирной кости и теперь этой костью ткнул в Арилье. — Разве у вас не общий отец?
— Ты плохо слушал! — ответила Енифар.
— Я вообще не слушал! — гордо молвил Анапюр и вгрызся в кость. — Но теперь — дело другое. Теперь я буду внимателен к твоим словам. Потому что прежде ты говорила что хотела и по большей части без всякого толку для меня, а теперь ты будешь говорить про то, что я бы желал узнать.
— А про что ты желал узнать? — удивилась девочка. Ее глаза заблестели еще ярче.
— Если у тебя и у этого Арилье разные отцы, — сказал Анапюр, — стало быть, у вас общая мать?
— Будь это так, для чего бы ему съедать бабушку? — откликнулась Енифар. — Ни отец, ни мать у нас не общие, и даже бабушки все разные, и родились мы в разных краях, и по крови мы различны, а по нраву несовместимы, и все же мы — брат и сестра, и ближе Арилье нет у меня никого, разве что мать, но мать далеко, разве что отец, но отца я видела только во сне.
— Ты говоришь загадками, — облизнулся Анапюр, — это я люблю.
Кругом одобрительно загудели. Все тролли, если они поели и в хорошем настроении, и не идут на битву, любят загадки, даже самые старинные и простые, ответы на которые давным-давно известны из преданий.
— Ха! — сказала Енифар бойко.
И выпила из бурдюка еще немного.
Арилье отобрал у нее бурдюк. Вино у троллей было густое и очень сладкое. Два раза лизнуть — и мир становится многоцветным и в то же время неотчетливым, как будто кто-то размазал, не разводя водой, все самые яркие краски.
— По нраву вы несовместимы — что это означает? — задумчиво промолвил Анапюр. Он щелкнул ногтем по бурдюку, который все еще удерживал Арилье, и подмигнул эльфу. — Не то ли, что она больше похожа на мужчину, а ты — на девчонку?
Крутом так и грохнули. Арилье криво улыбнулся и прихватил горлышко бурдюка зубами.
— А что, если и так? — осведомился он. — У многих ли найдется достаточно мужества оставаться нравом как девчонка?
— А много ли для такого требуется мужества? — выкрикнул один из троллей заплетающимся языком.
Но и Арилье достаточно выпил троллиного вина, чтобы возразить достойно:
— Девчонка слаба и не умеет скрывать этого, стало быть, девчонке приходится жить с собственной слабостью, да еще и выставленной напоказ! Каково это?
— Трудно, — признал тролль.
Чтобы скрыть смущение, он сунул в рот побольше хлебного мякиша, а заодно и горсть опилок. Последнее вышло случайно.
— Девчонка чувствительна и чуть что — плачет, — продолжал Арилье, — а прятать слезы невозможно, ведь они так и катятся по лицу. Каково это? Много ли для этого потребно мужества?
— Много, — пробурчал другой тролль.
Третий переговорил с Анапюром, хихикнул и спросил:
— Что же ты, плачешь да трусишь?