Этот странный человек точно сбежал с несуществующей лубочной картинки «Приездъ бродячаго фокусника въ Новаградъ». Немного напоминал он персонажа немецкой сказки, который в русской версии именовался «Степка-Растрепка». Этот самый лубочный «Степка» родиной своей имел град Дармштадт, отечество последней русской императрицы Александры Феодоровны и колыбель немецкого модерна. На картинках начала двадцатого века легендарный человечек представлял собой нечто напоминающее только что вырванный из земли корень мандрагоры: огромные волосы дыбом, длиннющие пальцы.
В одном сюжете «Степку» ловят и причесывают, а он проливает горючие-прегорючие слезы, но затем удирает и вновь обретает девственно растрепанный вид.
Вот эту-то фигурку изумительным образом, сам того не зная, копировал Дитрих. Вероятно, что-то такое в немецком менталитете… Вероятно, некая чисто арийская особенность, которую проглядел Гитлер, когда теоретизировал на эту тему… Впрочем, можно предположить также, что это — своего рода «народная», «лубочная» сторона «сумрачного германского гения».
Так или иначе, но Дитрих нуждался в переводчике. В «адапторе». В спутнике, который представлял бы его русской публике, поскольку сам немец являл собой слишком уж карикатурную фигуру.
И таковым спутником сделался этот самый Георгий. Дитрих подобрал его в харчевне на польской границе, где тот безнадежно пил и очень талантливо врал на смеси языков харчевнику о том, что, мол, должен подъехать его компаньон, и уж тот-то непременно подвезет деньги.
Жизнь Георгия была полна самых разных похождений. Он побывал и в монастырях, и в тюрьмах, и на большой дороге. Большая дорога в те годы была домом для тех, кто не мог прибиться в обычному житью, и, нужно сказать, она неплохо хранила тех, кто умел найти к ней подход. Люди годами не сиживали на одном месте, перемещаясь из монастыря в монастырь — на богомолье, из деревни в деревню — на заработки, из города в город — нищенствовать… И, дожив до старости, заканчивали свои дни где-нибудь на лавке в доме добросердечных крестьян, а то и просто в поле, среди васильков и ромашек.
Георгий обладал чересчур беспокойным нравом для того, чтобы сделать карьеру респектабельного бродяги. Истории, которые он рассказывал, смущали и пугали, — чаще всего они были о нечистой силе и ее власти над людьми. Резкие манеры странника отталкивали, привычка неожиданно заливаться отрывистым лающим смехом заставляла вздрагивать.
Тем не менее Дитрих нашел его вполне подходящим человеком для своих целей. Избавив Георгия от плачевного положения, в которое тот попал в харчевне, где задолжал немалую сумму (немец погасил ровно половину долга), Дитрих забрал его с собой.
Георгий объявил, что пойдет с немцем только потому, что ему самому, Георгию, так охота. Киссельгаузен только плечами пожал. Ему дела не было до побудительных мотивов русского. Ему требовался толмач, вот и все. А Георгий может ломать какую угодно комедию.
И только выехав в путь вместе с Киссельгаузеном, Георгий увидел, что кроме нескольких див, запертых в клетках, и сундука с реквизитом фокусника, немец везет с собой удивительной красоты женщину. Смуглая, с пышной грудью и гибкой талией, она зло блеснула зубами в молниеносной улыбке, когда приветствовала новичка на гортанном языке, которого Георгий никогда прежде не слыхал.
Подумав немного, женщина переменила наречие и заговорила немного гнусаво, но и этот язык Георгию был незнаком. Тогда она засмеялась, совершенно невесело, и отвернулась от своего нового спутника.
От нее исходила удивительная сила. Вероятно, она не была даже по-настоящему красива, но противиться ее женскому обаянию сил у Георгия не нашлось. И все то время, что они проводили вместе в телеге немца, Георгий лежал, скорчившись на соломе, и целовал ноги своей спутницы, которая сидела рядом и с равнодушным видом смотрела в щель холщового навеса. Георгий касался губами длинных желтоватых пальцев на ногах помощницы фокусника, брал в рот то один, то другой пальчик, проводил языком по подошвам, удивительно твердым и в то же время чувствительным.
И ни разу она не дала ему понять, что знает, чем он занимается. Иногда она вынимала из узелка яблоко или сухари и шумно грызла их, и Георгий чувствовал, что сходит с ума: ему хотелось, чтобы эти крепкие белые зубы стиснули его кожу, прикоснулись к его руке, стукнулись о его зубы, оскаленные в улыбке.
Женщину звали Соледад. Он узнал это на третий день путешествия, когда Киссельгаузен обратился к ней по имени. Георгий решил, что это имя происходит от слова «соль», и подумал: «Оно к ней подходит».
Соледад и впрямь была как горькая соль. Георгий отравился ею с первого же мгновения их знакомства.
* * *
Лет сорок тому назад в царской семье случилось печальное дело. Государь Московский, отец нынешнего, Василий Иоаннович, решил оставить свою супругу, добродетельную Соломонию Сабурову, поскольку она за двадцать лет брака так и не сумела родить наследника для русского трона. Рассказывают, что однажды государь ехал на своей позолоченной колёснице и вдруг увидел птичье гнездо. Серенькая птичк сидела на яйцах, а ее важный маленький супруг прилетал к ней с извивающимися червячками в клюве и самым серьезным видом кормил ее. При виде это идиллии царь вдруг заплакал и сказал: «Птицы — и те счастливее меня. У них есть дети!»
Терпеть это было уже невыносимо. «Кто будет править царством? — кричал царь своим боярам. — Братья мои, которые не умеют править даже своими уделами? Боже мой, неужели я так и умру без наследника?»
Не выдержав, бояре дали ему совет «отсечь неплодную лозу» — разойтись с супругой. Впрочем, не только угодники, но и истинные друзья отечества советовали Василию разойтись с Соломонией Сабуровой, чтобы заключить новый брак и дать стране истинного наследника. И государь решился на неслыханную жестокость: он отверг невинную и добродетельную супругу, которая двадцать лет жила только ради счастья своего мужа. И митрополит Даниил, снисходительный, уклончивый, чрезвычайно внимательный к мирским делам, признал намерение Василия законным и даже похвальным.
Нашлись у Соломонии и защитники — среди мирских и среди духовных лиц. Эти смело сказали государю, что развод невозможен для христианина, что он противен совести и Церкви. В их числе был инок-пустынник Вассиан, сын литовского князя Патрикеева и сам некогда знатный боярин, которого насильно постригли в монахи. Он жил в Волоколамском монастыре и являл там подвиги добродетели.
Удалили от двора нескольких отважных защитников Соломонии, и в их числе — князя Симеона Курбского.
Среди простого люда также было немало таких, которые осуждали намерение царя Василия оставить жену. В конце концов царь пожелал обмануть закон и совесть и предложил Соломонии добровольно отказаться от мира, но она не захотела этого.
В конце концов Соломонию вывели из дворца, постригли в Рождественском девичьем монастыре, увезли в Суздаль и заключили там в женской обители.
Царица плакала и кричала, когда митрополит в монастыре отрезал ей волосы, а когда он подал ей куколь, она не желала надеть его на себя и, схватив куколь и бросив его на землю, принялась в отчаянии топтать ногами. Один из великокняжеских сановников, Иван Шигона, был нарочно послан царем — проследить, чтобы Соломонию постригли без происшествий. Он принялся угрожать женщине, что велит отрезать ей язык, и в конце концов ударил ее плетью.