«По какому праву ты бьешь меня?» — крикнула ему царица, а Шигона невозмутимо ответил: «По приказанию царя!»
Тогда она проговорила, медленно и громко: «Я надеваю монашеское платье не по желанию своего сердца, а по велению царя и принуждению моего жестокого мужа! Самого Господа Бога я призываю в мстители за такую несправедливость! Господь отомстит моему гонителю».
Спустя два месяца царь заключил новый брак — с Еленой Глинской, матерью нынешнего государя Иоанна Грозного. О Соломонии эти несколько месяцев даже не вспоминали, однако затем пронесся странный слух: что бывшая царица беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили и две боярыни, супруги первостепенных советников — казначея Георгия Малого и постельничего Якова Мазура. Они утверждали, что из уст самой Соломонии слышали о ее беременности и близких родах.
Услышав такое, великий князь Московский сильно смутился и даже велел высечь «придворных дам» за то, что не доложили ему обо всем раньше, после чего удалил их от двора подальше. Вскоре, желая разузнать обо всем в подробностях, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, своего доверенного человека, Феодорита Рака, и одного дьяка по имени Потат.
Инокиня встретила их высокомерно и поначалу вовсе отказывалась разговаривать, однако Феодорит стал угрожать ей расправой от имени царя. Тогда Соломония сказала:
— Я теперь ни вам, ни моему бывшему мужу не подвластна. По нашим законам, если жена постригается в монастырь, то и муж следует ее примеру, и это делается обоими супругами одновременно и с обоюдного согласия. А господин мой обкорнал мне волосы против моей воли и сам не Богу молится, а с молодой женой, литовкой, из семьи изменников, милуется. Господь покарает его за это!
— Лучше скажи, Соломония, — ответил Феодорит. — Иначе я грех на душу возьму…
Тогда она сказала:
— У меня есть сын царской крови, но я никому из вас его показывать не желаю. Недостойны вы, чтобы ваши холопские глаза видели моего ребенка. А когда вырастет он и облечется в свое величие, то отомстит за оскорбление матери. Так и передайте вашему великому князю, а теперь — уходите.
…Спустя годы Соломония смирилась со своим положением и постепенно сделалась инокиней глубокой молитвенной жизни и истинной святости. Она больше не сожалела о своей судьбе, но даже радовалась тому, как все обернулось.
Однако оставался еще ребенок.
Был ли он, это слишком поздно рожденное царское дитя? Или Соломония, терзаемая горечью за насилие, учиненное над нею, все придумала, чтобы причинить боль своему бывшему супругу? Никто никогда не видел этого мальчика, якобы рожденного в монастыре и названного Георгием.
* * *
Бродяга знал о себе очень немногое. Во-первых, он носил имя Георгий. Так сказали ему какие-то люди, которых он знавал еще в детстве, таком глубоком, что оно вспоминалось ему чем-то наподобие сна. Во-вторых, родился он в каком-то неподходящем для ребенка месте.
Он рос в черной, всегда дымной избе, переполненной людьми. Он был маленьким ребенком, недокормышем, хилым и тощим, и перед глазами у него постоянно мелькали чьи-то ноги. Ноги в лаптях, ноги в oнучах, босые ноги, в штанах или голые. Иногда это был бабьи подолы, но чаще — холщовые, забрызганные грязью и навозом штаны.
Его не замечали, не звали кормить. Никакой чинности в этом доме не было. Он ел то, что удавалось утащить. В этом мальчик чувствовал свое родство с крысами.
Но так длилось недолго. После какого-то черного провала в воспоминаниях всплывало в памяти пустое пространство. Поле, дорога. Тишина — это поражало мальчика больше всего. Не было ничего слаще этой тишины, подчеркиваемой далеким, таинственным голоском кукушки. Он брел один, машинально переставляя ноги и ни о чем не думая, одинокий, предоставленный самому себе зверек. И ему казалось, что теплое лето будет всегда.
Но лето заканчивалось, и бродяжка снова находил себе пристанище в отвратительной курной избе, куда его пускали из милости и где зачастую отказывались кормить.
Ему сказали, что его мать — монастырка. Одно время он, уже подростком, ходил по монастырям в поисках своей матери, но в женские обителй подросшего мальчишку не пускали, гнали прочь и даже иногда кидали палками, чтобы доходчивее было.
Георгий озлобился. В двадцать лет он начал подстерегать прохожих на дороге и грабить их. Он не знал, скольких человек убил. Некоторые, возможно, и не умерли.
Потом его схватили. Он не знал, что купцов несколько. Он видел только одного и напал, не раздумывая, и на него навалились сзади и крепко намяли бока, а затем потащили в приказную избу. Там дело надолго не затянулось, поскольку вина была налицо.
Прошлые вины, по счастью, так и остались неизвестными, поэтому Георгий отведал кнута и был отпущен.
Он стал осторожнее.
В тридцать лет он начал скучать. И, заскучав, по русскому обыкновению принялся пить вино. Тоска от этого не проходила, только становилась глубже и ядовитее, но остановиться было трудно. Георгию все казалось: вот еще один стакан — и все беды его жизни растворятся сами собой, исчезнут, сменятся чем-то иным, веселым и радостным. И все это произойдет по волшебству, в единое мгновения.
Но чудеса всегда обманывали его. После вина не оставалось ничего, кроме долгов и головной боли.
Георгий сам не помнил, с какого времени начал считать себя сыном великого князя Московского Василия от несчастной запертой в монастыре Соломонии Сабуровой. Это представлялось ему так же естественно, как дыхание. Разве не родила его «монастырка», как попрекнула сироту одна женщина? И кем она была, эта болтливая баба, чье лицо давным-давно стерлось из памяти? Разве не звали его, как и того царевича, Георгием?
Бродяге этого казалось довольно, чтобы представлять себя законным наследником русского престола, на котором сидит теперь его взбалмошный младший брат, отродье незаконной второй царской жены Елены, бабенки развратной и лживой!
Постепенно у Георгия зрел особый план. Он достаточно долго бродил по разоряемым войной ливонским землям, где мародеру всегда есть, чем поживиться, чтобы знать: шведский король Эрик, польский король Сигизмунд, да и датский властитель, по всей видимости, тоже — все эти северные короли охотно поддержат претендента на трон Ивана Васильевича. Просто потому, что царь Иван с его алчностью, с его храбростью и притязаниями на северо-западные земли стоит им костью поперек горла. Может быть, Сигизмунд и Эрик и не захотят на самом деле возводить на престол какого-то самозванца, но вот устроить смуту на Московии — это им в самый раз.
А если будет поддержка скандинавских королей, то и Георгий может победить Ивана. Мало ли, на что рассчитывают Эрик с Сигизмундом! Георгий в состоянии внести свои идеи в их расчеты. Короли — такие же люди, как и все прочие, и кровь у них такая же красная.
С этими мыслями Георгий бродил по ливонским лесам и болотам. Он упорно, тоскливо представлял себе в мыслях свою «мать» — Соломонию Сабурову, не ту, которой она стала спустя годы, благочестивой, верующей, светлой, но ту, которой была сразу после пострижения, несчастной, оскорбленной до глубины души, выкрикивающей в лицо слуге своего коварного мужа, слуге, который посмел ударить ее плетью: «Господь все видит, Господь отомстит за меня!».