Джакомо открыл окно и выглянул во дворик скита. В небольшом просвете между двух стен — одна принадлежала старому аббатству, другая поздней пристройке — был виден город на холме: раскинувшийся внизу огромный ковер из электрических огней, словно висящий во мраке, где сливались небо и земля.
Падре Белизарио не вставал из-за стола. Оперевшись локтями о грубо струганные доски, он запустил руки в густую бороду и, казалось, подпирал ими голову.
— Джакомо!
Молодой человек не ответил и даже не шелохнулся.
— Иди сюда. Я твой пастырь, и ты моя любимая овца.
Джакомо обернулся. Лицо его выглядело спокойным.
— Вам известно, кто устроил этот подлый трюк?
Закрыв глаза, словно уступая бесконечной усталости, монах покачал головой:
— По-моему, не было никакого трюка, и никто на тебя не сердится, сын мой. Все, что недоступно разуму, мы называем таинством, пора бы тебе знать это. Любое колдовство — это таинство, и проявления Божией воли — тоже.
— Падре, и вы против моего друга? Что вас в нем отталкивает?
Падре Белизарио медленно открыл глаза:
— Я также задаю себе этот вопрос и не могу найти ответа. Не знаю, но думаю, что существуют люди, отмеченные неким знаком.
— Как это — отмеченные?
— Отмеченные изнутри. Внешне они такие же, как все, а на самом деле другие. Чувствую, что твой друг не такой, как ты. И не такой, как твои братья.
Джакомо вспомнил, как холодно принял Яирама Гельмут Вайзе, и сухо ответил:
— Я не замечал этого, и ваши речи о различии между людьми нисколько не убеждают меня.
Падре Белизарио поднялся с некоторым усилием.
— Хорошо, давай закончим. И другу своему никогда про это не рассказывай.
— Скрывать правду — все равно что лгать.
Монах направился к двери. Фигура его была не только сгорбленной, но будто бы сделалась меньше и тоньше.
— Пойдем. Пойдем со мной.
Джакомо последовал за ним в скит, но падре Белизарио не направился к монашеским кельям, а остановился у старинной двери, за которой начинались ступеньки, ведущие в подземелье.
— Ни один из братьев никогда не бывал тут.
Возле старинной двери висело почти совсем почерневшее изображение Мадонны, под которым горела небольшая лампадка с пляшущим огоньком.
Монах взял лампадку.
— Наверное, им просто было не нужно, — добавил он и осветил замочную скважину.
— А где ключ? — спросил Джакомо.
— У меня, но он ни к чему. Замок сломан.
— Сломан? Кем?
— Не знаю. Я обнаружил это вчера ночью.
Изумление Джакомо сменилось потрясением.
— В полицию сообщили?
Падре Белизарио вздохнул:
— Это дело не для полиции. Точно так же я полностью исключаю, что виновник — кто-нибудь из членов лиги. — Он улыбнулся. — Ты, например, был еще в Америке.
Джакомо захотел осмотреть замок поближе. Он поднял железную планку, прикрывавшую замочную скважину, и не обнаружил никаких следов взлома.
— Наверное, у него был ключ.
— Исключено. Ключ есть только у меня, и никто не трогал его.
Он толкнул дверь, и та открылась без усилия и без скрипа.
— На этот раз попытка удалась, но он делал ее и раньше. По крайней мере однажды, давно. Я точно знаю.
— Но кто бы это ни был, зачем он сделал это? Что он искал?
— В этом-то и вопрос. Давай спустимся.
Джакомо пропустил монаха вперед и последовал за ним, осторожно нащупывая ногой узкие выбитые ступени. Наконец они вошли в крипту. Джакомо смотрел на погребальные камеры — локулы — с невольным опасением.
— Не бойся, они пустые.
— Я не боюсь, падре.
— Идем.
От затхлого, влажного воздуха в горле вставал ком. Огромная мышь прошмыгнула вдоль стены и скрылась в темноте. Монах уверенно шел вперед. Наконец он остановился у мраморного саркофага без всяких надписей:
— Здесь лежит падре Феличино. Он пожелал остаться в ските, где прожил почти всю жизнь.
— Когда он умер?
— Много лет назад, от старости. — Проявив неожиданную силу, падре Белизарио приподнял плиту, закрывавшую саркофаг. — Могила была осквернена, над останками надругались. Джакомо, помоги передвинуть эту крышку. Она довольно тяжелая.
Они сняли крышку с саркофага и приставили к стене. Падре Белизарио открыл гроб. Скелет монаха в белой сутане был расчленен в нескольких местах. Череп лежал на руке.
Охваченный ужасом, Джакомо отпрянул. Падре Белизарио не заметил этого и заговорил так, будто юноша стоял рядом:
— Видишь вот это возвышение, на которое кладется голова? Под ним имеется ниша, и туда можно просунуть руку. Именно там лежало то, что искал вор.
— Что же он искал?
— Пергамент, который падре Феличино унес с собой в могилу.
— Наверное, очень ценный?
— Я читал его, однако… потом, потом поговорим об этом.
Они перекрестились, и падре прочитал короткую молитву. Перекрестились снова и закрыли саркофаг. На обратном пути Джакомо заметил невысокую дверь. Через нее можно было попасть в клетку, где томился в заточении маленький монах Азугир.
— А там что?
— Чулан с разным хламом, — ответил монах. — Я как-то заглянул туда. Думал найти старое вино. Какое там — ни одной бутылки.
В небольшой комнате рядом со своей кельей падре Белизарио открыл сундук, полный книг и бумаг, и принялся рыться в нем. В конце концов он извлек грязную, растрепанную тетрадь:
— Вот она. Я нашел ее среди немногих бумаг, оставшихся от падре Феличино. Вообще-то, он отнюдь не был литератором. А это написал незадолго до смерти, и на рукописи лежит отпечаток близкой кончины. Знаешь, ведь ему было под девяносто.
— Можно прочесть? — спросил Джакомо, беря тетрадь.
— Конечно. Садись вон на ту скамью. А бумаги переложи куда-нибудь. Расскажу, как было дело. Он задумал навсегда спрятать пергамент от людских глаз. А потом решил, что все-таки какой-то след от него должен остаться.
— И скопировал в эту тетрадь?
— Попытался. Но прочти сам. Вслух, если тебе не трудно.
Джакомо открыл тетрадь на первой странице. Почерк был неумелый: крупные прямые буквы, выведенные дрожащей рукой. Много зачеркнутых слов и ошибок.
Джакомо начал читать. Падре Белизарио, сидевший рядом, слушал, закрыв глаза.
Это точнейшая копия одного драгоценного пергамента, написанного падре Джованнини, преподобным настоятелем монастыря Сан-Себастьяно. Копия сделана ради спасительного заклинания, что содержится в пергаменте. Это заклинание я, хорошо знакомый с дьяволом и его деяниями, с полного согласия Великого магистра ордена, во имя совести и христианского милосердия, не могу навсегда похоронить в своей голове теперь, когда уже совсем близок мой смертный час.