— Будешь завтракать, Эдмунд?
— Нет, пойду в свою келью. Скажи, что я занемог. Не хочу никаких визитов, не хочу, чтобы меня отвлекали.
— А почему все же ты остался на самом деле?
— Я хочу остаться здесь и продолжить поиски Уокина. Думаю, что смогу заманить его в ловушку.
— Ты мне доверяешь, Эдмунд?
— Как и ты мне.
Парменио прикусил губу.
— И долго мы здесь пробудем?
— Несколько дней. Если желаешь, ты в любую минуту можешь присоединиться к Беррингтону… — де Пейн оборвал фразу. Оглядел подворье, окутанное густым туманом. — Еще совсем немного, — пробормотал он чуть слышно. — А пока я хочу, чтобы мне никто не мешал. Я и раньше так поступал, когда готовился к посвящению в рыцари. Я хочу уединиться, поститься три дня, молиться, размышлять, в общем, укрепить свой дух. — Краем глаза он уловил выражение лица Парменио. — Да, трёхдневный пост. Он мне совершенно необходим.
Де Пейн закрылся в своей келье, покидая ее только по телесной нужде или чтобы отстоять заутреню. Он не принимал ни пищи, ни посетителей, не исключая и Гастанга. Подолгу стоял на коленях и читал нараспев псалмы. Пил одну воду и жевал черствый хлеб. Шепча слова молитвы Vetii Creatus Spiritus, он просил Бога помочь ему в открытии истины и ниспослать доказательства, способные превратить смущающие его ум подозрения в неоспоримые факты. Эдмунд попросил принести ему перо, чернильницу и пергамент. Он старательно записал все основные события, от убийства в Триполи вплоть до последнего покушения на него самого и Алиенору, записал и расшифровку таинственного послания, полученного им от ассасинов. И все это вместе указывало на ту единственную дорогу, которой ему надлежало следовать, со всеми вытекающими последствиями. И вновь он молился, освобождаясь от последних иллюзий, сосредотачивая все помыслы на стоящей перед ним задаче. Распростершись на ложе и уставив взгляд в потолок, он размышлял, время от времени проваливаясь в короткий сон. Пробуждаясь, плескал водой в лицо и разглядывал прибитое к стене распятие. Один вывод напрашивался совершенно неумолимо.
— Я вел себя, как младенец, — прошептал Эдмунд. — Точно, как младенец, которого накормили и оставили в темноте.
Наутро четвертого дня де Пейн выбрил голову, сбрил усы и бороду и полюбовался своим отражением в начищенном стальном диске.
— Совсем другой человек, — улыбнулся он самому себе. — Когда я был младенцем, — процитировал он слова святого Павла, — то по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем… [128]
Он отстоял заутреню, затем устроился в кухне и неспешно съел миску вкуснейшей овсянки и нежные пшеничные лепешки с маслом и медом. После этого отправил в город гонца, а сам пошел к Парменио. Удивленный наружностью рыцаря, тот без споров согласился ехать вместе с ним. Правда, он пытался порасспросить де Пейна, но рыцарь повернулся к нему спиной.
— Ты все еще не доверяешь мне, Эдмунд, — с упрёком сказал генуэзец.
— А ты, Парменио, разве ты мне все рассказал? — Де Пейн повернулся и навис над ним. — Увидим, увидим.
Рыцарь возвратился в свою келью. Проверил оружие и доспехи. Открыл потайной кармашек на перевязи и достал оттуда монеты червонного золота, отчеканенные в Палестине, переложил их в свой кошель и зашагал к воротам подворья. За ними толпились всегдашние торговцы, но были там и незнакомцы — отребье из мрачных переулков, с откинутыми капюшонами, напоминавшими складки кожи на шее ящерицы. Де Пейн прошел, будто не замечая их, сделав вид, что заинтересовался убогими столиками жестянщиков, затем быстро оглянулся — и перехватил устремленные на него взгляды этих типов, похожих на призраков с пустыми глазами. Удовлетворив свое любопытство, он возвратился на подворье и дождался прибытия коронера — как раз в полдень. Гастанг пошутил насчет монашеского вида Эдмунда и с большим вниманием выслушал его пожелания, а выслушав, шепотом возразил: такого быть не может! Тем не менее, коронер взял протянутые ему золотые и пообещал нанять отряд надежных людей. Как только он ушел, де Пейн занялся необходимыми приготовлениями. С Парменио он по-прежнему не откровенничал и держал генуэзца на расстоянии — то был лучший, единственно верный способ. Надо было обуздать гнев, бурливший в Эдмунде с той минуты, когда ему открылась собственная глупость, равно как и глупость других.
Четыре дня спустя они выехали с орденского подворья. Впереди по мощеному двору ехал Гастанг, за ним де Пейн, Парменио, шесть городских стражников в кафтанах синего и горчичного цветов и человек двадцать наемников, которым Гастанг заплатил золотом тамплиера. Это все были закаленные ветераны, на хороших конях с новой сбруей, со стальными шлемами поверх кольчужных шапочек, в кожаных панцирях со стальными пластинами. С луки седла у каждого свисала перевязь с мечом, а остальную кладь нагрузили на вьючных лошадей. Они держали путь на север, и пока они не выехали из шумного многолюдного города, перед глазами мельтешило целое море красок. Де Пейн не сомневался, что такая внушительная кавалькада неизбежно привлечет внимание, но это его мало беспокоило. Он готовился к поединку. Теперь он знал, кто его враг, и надеялся с Божьей помощью его одолеть. Перед отъездом он отстоял заутреню, потом затеплил свечи перед образом Богородицы и горячо помолился о тех несчастных, кто уже погиб, и о тех, кому еще предстоит погибнуть, прежде чем будет положен конец этому кошмару.
Де Пейн был рад тому, что занят настоящим делом, и остро воспринимал все происходящее вокруг. Они проехали мимо мрачной Ньюгейтской тюрьмы, близ которой безумец «беседовал» с болтающимся на виселице трупом. А рядом старик со старухой плясали под звуки волынки, на которой играл мальчик, — они надеялись заработать монетку или корку хлеба. Проехали мимо скопища уличных девок на перекрестке улочек, носивших подходящие названия: Туннель Любви и Лабиринт Сокровенных Пещерок. Поблизости стояли, заложив за пояс большие пальцы, сутенеры в шапках из крысиных шкурок; они шарили взглядами то по своим подопечным, то по возможным клиентам. У входа в харчевню «Заплечных дел мастер» стояла клетка с умалишенным: привратник тыкал ему под ребра палкой, и тот плясал на потеху прохожим. Неподалеку стоял разносчик воды, забитый в колодки, с повешенным на шею колокольчиком: его уличили в продаже грязной воды. Все это примечал острым глазом де Пейн, не выпуская из памяти лицо человека, встретившегося за три улицы до того, а еще и смутную фигуру, скрывавшуюся в тени, когда они выезжали с орденского подворья. Эдмунд поднял голову и встретился взглядом с человеком, смотревшим на него из открытого окна харчевни. Глаза незнакомца были затенены капюшоном, отчего он напоминал филина. Рыцарь был уверен, что уже видел где-то этого человека — впрочем, что за беда? Дело шло к развязке, а его надежно защищал Гастанг с нанятым отрядом.
Так они ехали все дальше и дальше, приостановившись лишь тогда, когда их путь пересекли повозки бродячих актеров — такие труппы теперь разъезжали от одной приходской церкви к другой, давая представления на сюжет Страстей Господних. Актёры в повозках были уже наряжены для предстоящего действа: Ирод в ярко-оранжевом парике, с такими же усами и бородой; римские солдаты в кожаных доспехах шли за повозкой, полной ангелов в грязно-белых балахонах, с золотистыми шнурами в волосах; дальше ехала Саломея, держа блюдо с отрубленной головой Иоанна Крестителя — с головы капала кровь. Лишь только повозки освободили дорогу, кавалькада продолжила путь к воротам Олдгейт и дальше, на старую римскую дорогу, ведущую на север, в графство Эссекс. Скакали быстро, целеустремленно, не обращая внимания на стужу. Поля по обе стороны дороги покрывал искрящийся лед. Меж чёрных голых ветвей деревьев, на которых густо сидели такие же черные вороны, вились серебристо-серые клубы тумана. Отряд галопом проносился через темные промозглые деревушки, настрадавшиеся и от жестокостей войны, и от безжалостной зимы. Из хижин, выпрашивая кусок хлеба, выползали крестьяне с посеревшими лицами, с отрешенными взглядами. Встречались всадникам и церкви, двери которых были сорваны с петель, а вдали они разглядели поднимающийся к небу зловещий столб черного дыма. Но было и нечто новое. Де Пейн улавливал перемены не только в погоде — уже пробивались из земли живучие ростки первых весенних цветов, — но и в том, что появились признаки наступившего мира. На дорогах не было колонн марширующих воинов, зато хватало купцов и коробейников, лудильщиков и пилигримов. Поля были вспаханы. Катились по большим трактам телеги со всякой снедью. Проносились на выносливых скакунах королевские гонцы. Открылись харчевни и постоялые дворы. На перекрестках дорог, на рынках, с церковных папертей и у древних святилищ оглашали манифест Генриха Плантагенета о мире. Гастанг шепотом сообщил, что король Стефан занемог, он при смерти, а единственный оставшийся сын его, Вильям, прикован к постели: он непонятно как свалился с коня и сломал ногу, катаясь в предместьях Кентербери. Так что на сегодняшний день Генрих, несомненно, набирал силу.