— Добрый вечер, господин Шилдс, прошу вас, располагайтесь.
— Послушайте, уже полночь, я смертельно устал и хочу спать. Если вам необходимо устроить проверку, сделайте любезность…
— Как, господин Шилдс, вы разве не помните, что мы с вами уже встречались? Уделите хоть несколько минут старому знакомому.
Норман сел и внимательно рассмотрел силуэт того, кто сидел напротив него, сопоставил черты, что-то напоминавшие ему, с голосом, уже где-то слышанным прежде, и вдруг с ужасом осознал, с кем имеет дело.
— Павлос Караманлис!
— Именно, господин Шилдс.
— Что означает вся эта комедия с проверкой, что вам от меня нужно?
— Ладно. Вижу, вы сразу хотите перейти к сути дела, и не стану заставлять себя упрашивать. Я хочу знать, зачем вы приехали в Грецию, вы и ваш друг Мишель Шарье, что вы делали в Диру в то время, когда мой агент Карагеоргис погиб в пещере Катафиги. А еще — с кем вы встречались на восточном побережье Лаконского полуострова и кто тот человек, которому вы предоставили свой автомобиль.
Норман не растерялся:
— Перед вами уже не тот отчаявшийся мальчик, что десять лет назад, Караманлис. Мне наплевать на вас и на ваши вопросы. У вас нет никакого права задерживать меня, следовательно, я ухожу.
Караманлис встал.
— Советую вам не делать этого. У моих людей было достаточно времени, чтобы положить немного порошка на заднее сиденье «ровера». Вполне достаточно для того, чтобы отправить вас в тюрьму.
— Вы блефуете, Караманлис.
— А еще я хочу знать, что вы делали в Югославии вместе с проводником по горам.
Норман покачал головой и вознамерился встать.
— Имейте в виду, я не шучу, Шилдс. Вы ведь знаете — я не шучу. Даже если вам удастся доказать свою невиновность, это будет стоить вам по крайней мере нескольких месяцев задержания. Вам придется пережить допросы, процесс… Я все еще могу уничтожить вас…
Норман покачал головой.
— Погодите, я вовсе не хочу навлекать на вас неприятности, мне только нужно узнать, кто это развлекается, истребляя моих людей — Руссоса, Карагеоргиса, а также вашего отца, Шилдс… Также и вашего отца!
Норман внезапно почувствовал, как силы покидают его: значит, его подозрения подтвердились. Он откинулся на спинку стула.
— При чем здесь мой отец? — спросил он, опустив голову.
— Ваш отец осуществлял связь между американскими секретными службами и нашей политической полицией во время восстания в Политехническом… Он умер по той же самой причине, по какой еще один мой агент, Василиос Влассос, чуть не распрощался с жизнью.
Норман поднял голову, лицо его казалось усталым.
— Что с ним произошло?
— Влассоса всего изрешетили, наполовину кастрировали, и он чуть было не отдал концы.
— Когда это случилось, где?
— Минутку, Шилдс. Здесь я задаю вопросы.
— Послушайте, Караманлис, я очень сильно вас презираю, и видит Бог, чего мне стоит выносить ваше присутствие даже несколько минут, но я понимаю — у вас есть интересующая меня информация, а я могу отплатить вам, сообщив другую информацию. Однако имейте в виду — вы остаетесь моим врагом.
— Я не брал того сосуда.
— Все равно на вас лежит ответственность за смерть Клаудио Сетти и Элени Калудис.
Караманлис явно не поддался на провокацию.
— Мне нужны от вас только те сведения, о которых я вас спрашивал.
— Я намерен сообщить их вам, однако, в свою очередь, тоже задам вопросы.
Караманлис встал.
— Я должен вас обыскать, — сказал он, — может, на вас магнитофон.
Норман позволил себя обшарить, после чего снова сел.
— Прежде всего, — произнес он, — я хочу знать, какое именно отношение имеет мой отец к этому делу.
Караманлис молча и пристально посмотрел на него, а потом промолвил:
— Как вам будет угодно.
Они долго разговаривали, Норман время от времени прикуривал сигарету, собираясь с мыслями и сопоставляя фрагменты мозаики, постепенно складывающиеся в единый рисунок. Под конец он спросил:
— Вы видели стрелы, которыми пронзили Влассоса?
— Они у меня, — ответил Караманлис.
— Принесите их. Я сейчас вернусь.
Он вышел, отправился на площадку и достал из машины газетный сверток со стрелой, купленной им в Югославии за сорок долларов. Когда он снова оказался в кабинете, на столе перед Караманлисом лежали в ряд три стрелы, и Норман поместил рядом свою. Они оказались идентичны — особенная модель, деревянные «Истон игл» со стальными наконечниками.
В два часа ночи телефон в номере Мишеля снова зазвонил.
— Мишель Шарье. Кто говорит?
— Мишель, совершено покушение на еще одного агента Караманлиса, некоего Василиоса Влассоса, при помощи лука и стрелы, как и на моего отца…
— Ах, это ты, Норман? — произнес Мишель сонно. — Ты уверен?
— А на древке вырезана фраза: «Ты положил хлеба в холодную печь».
— Еще одна загадка… Когда ты приедешь в Афины? Норман не ответил. Когда он снова заговорил, голос его звучал неуверенно и надтреснуто.
— Мишель, — сказал он, — Мишель, мне кажется, ты прав…
— Что ты имеешь в виду?
— Клаудио… Клаудио жив… Это он всех их убивает.
Афины
28 сентября, 23.30
После этих слов Мишелю никак не удавалось заснуть: неужели действительно Клаудио совершил все эти преступления? Его старый друг оказался безжалостным мстителем? Десять лет… Неужели такое в самом деле возможно? Десять лет во мраке и молчании вынашивать лишь ненависть? Десять лет замышлять кровопролитие, носить в себе одно-единственное чудовищное желание? Разве человек способен на подобное?
Он пытался воскресить в памяти другие эпизоды их совместной жизни в прежние времена: шутки, споры, глупости, интеллектуальные сражения. Искал в прошлом хоть одно малейшее указание, которое бы связало того Клаудио с его сегодняшним поведением, если, конечно, все это было правдой, но ничего не мог припомнить. На листке бумаге вслед за другими он записал и эту, последнюю фразу:
«Ты положил хлеба в холодную печь».
Однако ни на какие догадки она его не натолкнула. Когда он уже собирался лечь спать и принять снотворное, внезапно его осенила идея. Ну конечно, и как он раньше об этом не подумал: если фраза, найденная на теле Шилдса, — строка из «Одиссеи», быть может, и другие принадлежат перу классических авторов. Но где же найти всю требуемую литературу, в огромном объеме, учитывая, что эти слова ничего ему не говорят? Быть может, речь идет об известном фрагменте, может, это что-то простое и очевидное? Однако фраза казалась столь странной, что никакой контекст не приходил ему в голову. Впервые он понял: то, что сохранилось из античной литературы, — неохватная масса, способная обескуражить любого человека, которому пришлось бы в одиночку искать в ней слово, безымянное выражение… Человека… человека — конечно, но не обработчика данных… «Икарус»!