— На что ты рассчитывала, возвращаясь в деревню? И что ты ожидала здесь найти?
— Не знаю. Я думала, что моя семья все же примет меня, что за долгое время они уже забыли содеянное мной. Собиралась попросить прощения у жениха, попытаться объяснить ему причины своего решения, не сомневаясь, что он все равно не поймет. Или, может, сама того не сознавая, шла навстречу смерти, навстречу тем, кто убьет меня.
— Но ведь тебя не убили, — заметила моя подруга Абизаг.
— Напротив. Ведь именно это хотели сделать. А намерение сильнее поступка. То, что я жива, — чистая случайность, шутка судьбы и подарок ваших добрых душ.
— Абира, — вмешалась в разговор Мермах, — ты не сказала нам, что так сильно огорчило тебя, когда Мелисса прочла отрывок из летописи Ксена. Там действительно все было так ужасно?
Абира посмотрела на нас сосредоточенно, быть может, спрашивая себя, стоит ли цитировать нам рукопись, пока не преданную огласке, но потом ответила:
— Две детали… — и замолчала.
Вспомнила о Ксене? Да, конечно: ведь глаза ее заблестели.
Подул ветер. Стены шалаша задрожали, и мурашки побежали по моему телу, пока сумерки сгущались над крышами Бет-Кады.
— Две детали, — проговорила она наконец. — Первая — то, что летописец написал о смерти Софоса. «…Хирисофа тогда уже не было в живых, так как он умер от горячки, хотя его и лечили». И все, больше ничего. Восемнадцать слов, я помню их все до одного. Восемнадцать слов о человеке, который возложил на себя нечеловеческую задачу — отвести «десять тысяч» в никуда. Он возглавил этот поход, будучи готовым умереть первым, пройти через любые боль и раны, вынести все, что способно вынести сердце, оставаться командиром до конца. О человеке, решившем восстать против неизбежного и принять кару за непослушание, заплатить жизнью и передать бразды правления ему, Ксену, чтобы он спас армию.
— Но Ксен выполнил свой долг, — заметила я. — Разве он не спас армию?
— Да. Но не оплакать Софоса, лучшего друга, с которым разделил каждое мгновение этой безнадежной экспедиции, не оставить воспоминаний, достойных его грандиозной фигуры, души, великой в свете и во тьме, мог лишь человек с жалким сердцем. А нет ничего больнее, чем делать такое заключение о любимом человеке.
Мы не вполне понимали, о чем она говорит: ведь Абира привыкла находиться в обществе людей, являвшихся одновременно демонами и богами, существ, которых мы даже представить себе не могли и никогда в жизни не повстречаем. Поэтому умолкли на несколько долгих, бесконечных мгновений, слушая стоны ветра, несущего с собой первые холода.
— А вторая? — наконец набралась смелости Абизаг.
— Вторая? — ответила Абира. — Вторая касается меня.
Мы внимательно посмотрели на нее, затаив дыхание и ожидая продолжения фразы.
— «Оттуда Ксенофонт проследовал во Фракию, один, со своим конем и слугой». Я тоже была с ним. — Она заплакала.
Рассказав нам историю своего путешествия и приключений, Абира как будто освободила душу, словно ее жизненная сила рассеялась, растеклась в воздухе. Мы выходили ее своей заботой и привязанностью, но теперь она не знала, что делать дальше. Не хотела показывать свою тоску, дабы не выглядеть благодарной, но мне казалось: ее слова о том, что она вернулась, чтобы умереть, недалеки от истины. Вырвав ее из когтей смерти, мы лишь отсрочили приговор. Лишившись мечты и смысла существования, она решила поступить как «десять тысяч», которые после бесконечных странствий вернулись в место, откуда выступили. Абира хотела, чтобы круг замкнулся.
Мы с подругами все время говорили о ней, о героях ее повести, когда пасли стада. У нас создавалось впечатление, будто нам все о них известно, даже узнаем их, если красные плащи вдруг окажутся перед нами. Иногда Абизаг, самая наивная из нас, высказывала мысль о том, что Ксен может вернуться. Он осознал, что не способен жить без маленькой варварки, и в этот момент скачет за Абирой по дороге, ведущей через «Киликийские ворота» к «деревням пояса». Ей нравилось воображать, как летописец появится однажды вечером у колодца, в блестящих доспехах, верхом на своем гарцующем коне, и будет ждать спутницу там, когда она придет за водой. Влюбленные бросятся в объятия друг другу, чтобы больше никогда не расставаться.
Абизаг… милая подруга.
Так прошло еще несколько дней, небо постепенно становилось все мрачнее, дин — короче. Иногда отголоски бурь, бушевавших на вершинах Тавра, добирались до наших деревень в виде яростно свистящего ветра.
Потом, однажды ночью, когда мы, свернувшись клубочком, лежали под одеялами и думали о том, как Абира сейчас одиноко тоскует в шалаше у реки, раздался рев ветра. Он предвещал удивительно событие.
Утром, незадолго до рассвета, заскулили, а потом неистово залаяли собаки. Я встала и на цыпочках подошла к окну. Дома, плотно прижимавшиеся друг к другу, ясно выделялись на фоне жемчужного неба.
Но что происходит? Атмосфера сгустилась точно такая же, как в ту ночь, когда мы вырвали Абиру из когтей смерти. Я чувствовала странное волнение, оно росло, становилось все сильнее, безудержнее, а собаки продолжали лаять на кого-то невидимого, бродившего по степи.
Выскочив на улицу в одной ночной рубашке, я отправилась будить Мермах и Абизаг. Вскоре они присоединились ко мне. Им тоже не спалось.
Мы вместе покинули деревню и отправились к колодцу, прижимаясь друг к другу, влекомые неопределенным чувством, смутным и пророческим, какое бывает у юных девственниц, которые впервые открывают тайну месячного цикла.
Шум ветра внезапно стих и перешел в сухой, протяжный шепот: из степи надвигалась песчаная буря. Вскоре очертания предметов стали расплывчатыми, превратившись в тени. Мы закрыли краями одежды глаза и рот, но продолжали идти вперед, до тех пор пока не разглядели силуэт Абиры, который ни с чем нельзя было спутать: она замерла на пороге своего шалаша, и платье облепило ее восхитительное тело. Она стояла к нам боком и что-то разглядывала… Мы спрятались среди пальм, чтобы спасенная нас не заметила, и стали смотреть в ту же сторону.
— Смотрите! — воскликнула Мермах.
— Где? — спросила Абизаг.
— Справа.
Там виднелась неясная, призрачная фигура, которая двигалась к шалашу Абиры, и, по мере приближения, обретала четкие контуры. Вскоре мы уловили глухое фырканье коня и чуть слышное бряцание оружия. Человек проскакал так близко от нас, что можно было дотронуться до него: всадник в блестящих доспехах, в белом плаще, на могучем жеребце, черном как вороново крыло. Абира шла навстречу неуверенными шагами, словно пытаясь понять, что за призрак пред ней явился. Потом изумление отразилось в ее глазах: она замерла и смотрела, как верховой спускается с коня и снимает шлем, обнажая копну светлых волос.
Мермах шевельнулась, нечаянно сломав веточку. Услышав этот звук, воин резко обернулся, и мы разглядели его лицо. Прекрасный как бог, с серо-голубыми пронзительными глазами, он уже вынул из ножен меч.