Бенсон встал, давая понять, что разговор окончен. По глазам Харснета я понял, что больше всего на свете ему сейчас хочется арестовать настоятеля, бросить в темницу и лично подвергнуть его допросу третьей степени. Но в одном Бенсон был прав: он являлся важной персоной, обладал влиянием, и при отсутствии прямых улик Харснету нужно было действовать с крайней осторожностью. Мне подумалось, что он изначально выбрал неправильную тактику поведения с настоятелем и в результате сразу же настроил его против себя.
Когда мы вышли на двор, Харснет повернулся ко мне. Я видел, что он буквально кипит от ярости.
— Вы ему верите? — спросил он.
— Мне кажется, что настоятель тоже что-то скрывает. Причин тому может быть две: он либо думает, что это не имеет значения для нашего расследования, либо считает себя слишком влиятельной шишкой, на которую нельзя надавить.
— Ему не помогут никакие высокопоставленные друзья, если он утаивает важную информацию, которая помогла бы в раскрытии четырех убийств.
— Хотелось бы в это верить, — откликнулся я.
Харснет стиснул губы.
— Послушаем, что нам скажет Локли. Не исключено, что это поможет прижать Бенсона. Я должен прихватить пару констеблей и взять в оборот Локли. Увидимся вечером, в шесть часов, мастер Шардлейк.
Он поклонился и ушел.
— Не завидую я Локли, — сказал Барак.
— Да уж.
Я оглянулся на дом настоятеля.
— Бенсон называет себя реалистом. Что ж, так оно и есть. Как и у любого из монахов, помогавших Кромвелю, им руководило только одно: жажда власти и денег. Едва ли он хоть изредка задумывается о судьбе монахов, которых выбросили из монастыря, и уж тем более не испытывает угрызений совести.
— У него она, по-моему, вообще отсутствует, — заметил Барак.
С крыши трапезной, которую сносили рабочие, свалился огромный каменный блок, и Джек от неожиданности моргнул, обвел взглядом картину разрушений, царивших вокруг, и расхохотался.
— Что смешного? — удивился я.
— Этот болван Бенсон распинался о том, как он стал аббатом. Посмотрите вокруг. Он стал хозяином развалин.
— И тем не менее по соизволению короля он до сих пор управляет Вестминстерским собором, — серьезно ответил я.
Барак поднял глаза на огромную церковь.
— Значит, Генрих хочет, чтобы его здесь похоронили, — тихо проговорил он.
— И чем скорее — тем лучше, — еще тише отозвался я.
Харснет жил на северной стороне Вестминстера в одном из красивых старых домов, стоявших вдоль Королевской улицы, чуть ниже дворца Уайтхолл. Над дворцом развевались флаги, его силуэт был красиво очерчен на фоне ясного синего неба, а солнце ярко отражалось в высоких окнах караульной постройки в воротах. Я остановился перед дверью дома Харснета с отполированным до блеска дверным молоточком в виде львиной головы. Мне было интересно, каким будет этот ужин с семьей Харснетов, но еще интереснее было узнать, что рассказал ему Локли.
Я постучал в дверь, и слуга проводил меня в большую гостиную.
На высоком деревянном буфете, отражая свет ламп, сияло золотое блюдо, а одна стена была увешана картинами, изображавшими путешествие волхвов в Вифлеем. Верблюды и повозки были выписаны в мельчайших деталях, а сами полотна выдержаны в теплых песочных тонах.
Меня уже ждали Харснет и его жена. Коронер, облаченный в черный бархатный дублет, выглядел щеголевато, аккуратно подстриженная борода с седыми прядями составляла контраст темным волосам. Однако выражение его лица было озабоченным. Жена Харснета оказалась маленькой круглолицей женщиной со светлыми волосами и яркими глазами, полными любопытства. Она сидела на подушках и вышивала, но при моем появлении поднялась и сделала книксен.
— Элизабет, — сказал Харснет, — позволь представить тебе выдающегося адвоката Мэтью Шардлейка, который работает вместе со мной над… одним сложным делом.
Харснет бросил на меня предупреждающий взгляд, и я понял, что его жена ничего не знает про убийства. Значит, чтобы услышать новости о Локли, придется подождать.
Элизабет заговорила высоким, но приятным голосом.
— В последнее время я почти не вижу Грегори, а когда он появляется, то у него такой усталый вид! Надеюсь, это не вы взвалили на него столько работы?
— Упаси меня бог, мадам, я всего лишь временно работаю вместе с ним.
— Грегори очень тепло отзывается о вас.
Я с удивлением взглянул на Харснета, поскольку полагал, что он не может испытывать уважения к тем, кто не разделяет его строгих религиозных воззрений. Коронер смущенно улыбнулся, и я опять убедился в том, что он застенчив.
— Я еще не поблагодарил вас за то, что вы прислали ко мне в дом человека, — сказал я. — Этот Орр — симпатичный парень, и теперь женщины чувствуют себя гораздо спокойнее.
Харснет выглядел польщенным.
— Я не сомневался в том, что Орр будет работать на славу, ведь он — член нашей церкви.
Элизабет пригласила меня за стол, застеленный нарядной вышитой скатертью.
— Надеюсь, вы любите жареную баранину?
— Больше всего на свете! — ответил я, ничуть не покривив душой.
Она позвонила в маленький колокольчик, и слуги внесли большое блюдо с бараниной и миски с овощами. Я вдруг поймал себя на мысли, что впервые нахожусь на званом ужине после того — последнего — вечера, который провел в гостях у Дороти и Роджера.
«Сэмюель, должно быть, уже уехал, и она опять осталась одна, — подумал я. — Завтра непременно ее навещу».
Дверь снова открылась, и служанка ввела в гостиную четверых тщательно причесанных детей: двух мальчиков и двух девочек в возрасте примерно от четырех до десяти лет. Двое младших были в ночных рубашках.
— Входите, дети, — пригласил Харснет. — Я хочу познакомить вас с мастером Шардлейком.
Дети подошли и послушно выстроились перед отцом. Мальчики вежливо поклонились мне, девочки сделали книксен. Харснет улыбнулся.
— Юных джентльменов зовут Авессал и Ревнитель, юных леди — Рахиль и Бела.
Все это были ветхозаветные имена, за исключением Ревнителя, одного из многих странных имен, которые протестанты давали своим детям: Богобоязненный, Неколебимый, Спасенный. Две маленькие девочки с испуганным любопытством поглядывали на мою горбатую спину. Младший мальчик смотрел в пол, но у самого старшего из детей, Ревнителя, был злой, неприветливый взгляд. Отец положил ладонь ему на голову.
— Надеюсь, ты извлек урок из сегодняшнего наказания? — серьезным тоном спросил он. — Ты понял, что произносить имя Спасителя всуе — большой грех?
— Да, отец, — ответил мальчик.
В его голосе звучала покорность, но глаза оставались колючими.