— Сколько на это уйдет времени? — Он развел руками. — Не знаю. Может быть, шесть месяцев, может быть, год. Но я во что бы то ни стало верну его в реальный мир, где все мы должны жить, чтобы самим не лишиться рассудка.
— Чувствую, беда мальчика задела тебя за живое.
Гай кивнул головой, медленно и тяжело, и поднял на меня взгляд.
— На самом деле я вовсе не такой уверенный во всем на свете человек, каким кажусь со стороны, Мэтью.
— Ты однажды сказал мне, что когда-то тебе тоже довелось пережить горе.
— Да.
— А теперь? Тебя снова что-то тревожит?
— Да, тревожит. — Он издал тяжелый вздох, который больше напоминал всхлип. — Но это связано не с Богом и Его милостью, а с тем, что я есть такое.
Я набрал в грудь побольше воздуха и осмелился спросить:
— Это как-то связано с Пирсом?
Гай бросил на меня острый взгляд, но не ответил.
— Он имеет над тобой какую-то власть, Гай?
— Нет. По крайней мере, не в том смысле, какой ты вкладываешь в эти слова.
На лице моего друга внезапно появилась гримаса острой, мучительной тоски.
— Он был таким услужливым, когда только появился у меня. Всегда под рукой, всегда готов помочь… Но в последнее время по вечерам, когда ему вздумается, он исчезает и пропадает где-то. И ты тогда не ошибся: он действительно подслушивает под дверью, когда я принимаю пациентов. И я подумал…
Гай умолк и оперся подбородком на крепко сжатый кулак.
— Что ты подумал?
Когда Гай вновь заговорил, голос его прерывался, а взгляд не хотел подниматься на меня.
— Я уже стар, Мэтью. Мне пятьдесят семь лет. Тридцать из них я был монахом, а последние пять живу в миру. Становясь монахом, ты по собственной воле возлагаешь на себя обет бедности, целомудрия и послушания. Если ты относишься к этим зарокам всерьез (а в монастыре в Скарнси, где мы с тобой впервые встретились, ты собственными глазами видел, что это делают далеко не все монахи), то должен отринуть все земные страсти. Сделать же это очень и очень непросто. Помнишь, я говорил тебе про одну женщину?
— Про ту, которая умерла.
— Да. Как же я был зол на Бога, когда это случилось! Мне казалось, что Он забрал ее у меня специально, чтобы я навсегда похоронил себя в монастырской обители.
Гай покрутил головой.
— Затем злость в моей душе сменилась сомнениями в доброте Господа. Я стал думать: а может, Бог вовсе не такой, как Его представляет церковь, а правы дикари Нового Света, считающие верховное божество злым и мстительным существом, требующим человеческих жертв? Мне казалось, что одной из таких жертв стала и моя Элоиза. В своих медицинских изысканиях я принялся изучать душевные болезни, которые совпадали бы с моими представлениями о человеке и Боге как существах никудышных и с изъяном.
Никогда прежде я не слышал, чтобы Гай говорил столь пылко, даже исступленно. Перехватив мой взгляд, он снова покивал, а потом мягко улыбнулся.
— Но это был предел, Мэтью, дно, ниже которого я не опустился. А не опуститься, окончательно утратить веру мне, возможно, не позволил Всевышний, поскольку я находился уже на пороге отчаяния. Я продолжал молиться. Не хотел, но молился, так как чувствовал, что это важно. Как ни странно, это стало тем самым якорем, который позволил мне не оторваться от реального мира, очертания которого стали затуманиваться перед моим внутренним взором. И однажды мне показалось, что я услышал мягкий голос, который говорил: «Я не забирал Элоизу из мира. Почему твоя жизнь должна иметь большее значение, чем ее?» И лишь услышав эти беззлобные упреки, мне стало ясно: а ведь все это время я действительно полагал, что, будучи ученым, и впрямь важнее для Бога, чем Элоиза! Что с Его стороны это была хитрая уловка — забрать ее жизнь и таким способом заставить меня заточить себя в монастыре!
Гай откинулся на спинку стула.
— Ну вот. Так что не те, кто, помолившись, поднимается с колен, раздувшись от осознания собственной праведности, могут с большей уверенностью полагать, что с нами говорил действительно Он, а мы, кого Бог мягко, ненавязчиво упрекает в гордыне.
— Аминь!
— После этого горечь, которой была преисполнена моя душа, стала покидать ее, однако я снова не нахожу себе места и пребываю в смятении. Странно, что мы вынуждены охотиться за одержимым убийцей именно сейчас, когда меня самого вновь стали преследовать тревожные чувства. Связанные на этот раз с Пирсом.
Помявшись, Гай добавил:
— Я даже стал задумываться: а порядочно ли это — думать о нем такое?
«Значит, вот что его беспокоит, — подумал я. — А Пирс наверняка использует это!»
— Что же именно ты о нем думаешь?
Гай грустно качнул головой.
— Я и сам путаюсь в своих мыслях. Я впервые встретился с ним, когда умирал его прежний хозяин. Кстати, тот старый пройдоха относился к нему не самым лучшим образом. Первое, что поразило меня в Пирсе, был его ум — невостребованный, пропадающий без дела. Но я также обратил внимание на его красивое лицо и тело и, когда он пришел в мой дом, обнаружил в себе чувства, которые были новы и необычны для меня.
Я не знал, что сказать в ответ на это, и лишь с неприятно удивившим меня эгоизмом велел самому себе: «Гай — твоя опора. Не дай ей обрушиться!»
— Я долго думал об этом, — продолжал рассказывать Гай. — И молился. И знаешь, к какому выводу я пришел? Возможно, я хочу — или даже всегда хотел — сына! Чтобы учить его, обмениваться с ним идеями, чтобы он проведывал меня, когда я выйду на покой. В монастыре всегда было с кем поговорить, но здесь, в мирской жизни, я так часто ощущаю одиночество! Уверяю тебя, многие монахи страдают от того же самого.
Гай поднял на меня повлажневшие печальные глаза.
— Ты когда-нибудь испытывал что-то подобное, Мэтью? Тебе знакома потребность в ребенке или хотя бы в том, кто мог бы его заменить?
— Я коллекционирую сирот, — ответил я, — и, по-моему, так было всегда. Мальчишки Тимоти и Питер, теперь вот Кантрелл. Да и Барак с Тамазин в известном смысле тоже являются моими приемышами. А еще у меня был мой старый Вренн и мой помощник Марк. Ты видел его в Скарнси.
Я вздохнул.
— Даже если человек движим самыми что ни на есть благородными порывами, он вполне может совершить ошибку, выбрав недостойную личность в качестве… заменителя ребенка.
— Да.
Гай помялся, явно находясь в нерешительности, но потом с усилием все же заставил сорваться со своих губ слова, которые он явно и сам не хотел слышать.
— Пирс… Видишь ли, он… флиртует со мной.
Гай прикусил губу.
— То, как он улыбается, то, как временами с нежностью прикасается ко мне… У меня возникает чувство, будто он меня куда-то зовет. И боюсь, какая-то часть меня хочет откликнуться на этот зов. Он знает это и умело пускает в ход, когда я сержусь на него. Боюсь, он разбудил во мне что-то, о существовании чего не догадывался я сам, нечто большее, чем просто желание стать ему отцом.