— Я не обвиняю тебя, Клеоним, — ответил Дионисий, — но, если сможешь, выясни, что за человек оповестил тебя насчет сигнала: возможно, на этом пути тебя ждут сюрпризы.
— Бесполезно упрекать друг друга в произошедшем. Увы, нас разбили и… — начал один из командующих сиракузской конницы, некий Гелор, член одного из самых древних родов города, прямой потомок самого основателя — если верить ему на слово.
— Неправда! — воскликнул Дионисий. — Мы знаем, что понесли потери, но сами нанесли врагу значительно более серьезный урон. В сущности, если с другой стороны посмотреть на случившееся, то победили мы. Я не хочу спорить и готов завтра же снова дать команду к наступлению. Да, воины, мы ударим по ним, всего двумя подразделениями армии: одно высадится с моря, второе, более многочисленное, — с суши. Мы атакуем этих гадов и поглядим, кто кого!
Эта тирада не имела успеха. Никто не отреагировал на столь несвоевременный призыв к новой битве.
— Место неподходящее, — заметил Клеоним. — Сегодня мы в этом убедились. Кроме того, мы, италийцы, на своем совете пришли к заключению, что кампания началась слишком поздно. Если погода ухудшится, весьма вероятно, что мы не сможем пересечь пролив. И тогда наши города останутся незащищенными. Нам приходится остерегаться собственных варваров, вам это хорошо известно.
— Я придерживаюсь того же мнения, — согласился с ним Гелор. — Многие наши лошади охромели среди этих оливковых пней, и нам пришлось их добить. Для конницы территория не годится.
Дионисий внезапно почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он повернулся к своему приемному отцу, Гелориду:
— А ты? Ты тоже так думаешь?
— Здесь дело не в храбрости, мой мальчик. Мы должны принять в расчет все особенности местности, все риски и условия, в каких мы оказались. Предположим, что эти ублюдки, — он указал при этом в сторону моря, — решат засесть в своем лагере и не принимать сражения. Кто их заставит? А у нас тут пятьдесят тысяч человек и еще население города — всех их надо кормить, а если погода переменится, нас ожидает катастрофа.
— Да уж, это точно, — подтвердил Харилай.
— Если ты решишь начать атаку, я с тобой, — возразил Лептин.
— Я тоже, клянусь Зевсом! — воскликнул Дориск.
— И мы, — поддержали, его Битон и Иолай, командовавшие отрядами сиракузской пехоты.
Но Дионисий уже понимал, что моральный дух людей сломлен, воинский пыл сошел на нет. Истинная проблема состояла в том, что в него перестали верить. Его больше не воспринимали как главнокомандующего.
Они сражались — а он нет, они атаковали врага — а он нет, они рисковали жизнью с мечом в руках — а он нет. И когда им потребовалось руководство и поддержка, его не оказалось рядом. Он почувствовал себя одиноким, и тревога охватила его.
Лептин, вероятно, понял, в каком состоянии находится брат, так как трудно было не заметить пот, неожиданно выступивший у того на лбу и над верхней губой. Он подошел к Дионисию и прошептал ему на арго их родного квартала:
— Осторожно, не подавай виду, что произошедшее ввергло тебя в смятение, — или тебя разорвут на части.
Дионисий увидел явные признаки растерянности на лице Филиста. Тот стоял в сторонке, у дверей. И понял, что выбора нет. Мысль о том, что ему вскоре придется сделать, наполнила его душу стыдом, яростью и унынием. Ему предстоял бесчестный поступок — точно такой же, какой до него совершили Диокл и Дафней. Снова улицы заполнят безутешные беженцы, плачущие женщины и дети; храмы и дома города, чья история насчитывала несколько столетий, беря свое начало с пророчеств священного оракула, будут оставлены на разграбление. Он сознавал, что честнее будет удалиться под благовидным предлогом и покончить с собой посредством собственного меча, достойного, безупречного клинка.
Но Лептин схватил его за плечо пальцами, острыми, словно кинжалы, и прокричал:
— Отвечай же, заклинаю тебя богами!
Дионисий очнулся и заговорил. С лицом, перекошенным от волнения, но твердо, с металлическими нотками в голосе, он продолжил:
— Послушайте меня. Главнокомандующий должен предвидеть все, даже предательство, неизбежное в ходе войны, а я ошибся, потому что до такой степени люблю свой город и другие города сицилийских и италийских греков, что ни за что на свете, ни в коем случае не смог бы их предать. Теперь мне остается принять неизбежное и самое горькое решение. Я эвакуирую этот город и уведу его жителей в безопасное место. Да, я обращаюсь к вам, храбрые военачальники Гелы, сегодня вы увидите, как ваши люди толпами побредут по пути в изгнание. Да, сегодняшней ночью. Обращаюсь я и к вам, мужественные полководцы, прибывшие к нам на помощь из Италии, чтобы рискнуть жизнями цвета своей молодежи, и к вам, мои сиракузские друзья. Клянусь вам всеми богами и демонами, варвары не победят нас. Клянусь вам, я изгоню их из всех наших городов, по очереди завоюю их снова, клянусь, я верну вас в ваши дома, и словосочетания «сицилийские греки» и «италийские греки» будут внушать им такой ужас, что они и думать забудут о вражде с нами.
В зале воцарилась глубокая тишина. Военачальников Гелы словно молния поразила, им не удавалось выдавить из себя ни слова. Италийцы вполголоса бормотали что-то друг другу, но никто не смел порицать их, ведь они проявили во время высадки с моря и осады карфагенского лагеря исключительную храбрость, заплатив высокую цену, исчислявшуюся многими человеческими жизнями. Сиракузцы ощущали на себе прямую ответственность за объявленное решение и также за будущее, так как становились неминуемой целью следующей атаки карфагенян. У них был такой вид, словно они видят кошмарный сон и никак не могут проснуться.
Дионисий заговорил снова:
— Мы сделаем единственное, что нам остается, и сделаем это немедленно. Две тысячи легких пехотинцев всю ночь будут оставаться на стенах жечь огни, чтобы неприятель думал, будто мы все еще здесь. Военачальники Гелы немедленно распространят приказ об эвакуации. Ее следует проводить поочередно в одном квартале за другим, чтобы не разжигать в городе панику. Воинов, ответственных за сопровождение беженцев, мы распределим по их родным кварталам, чтобы они внушали своим домашним, друзьям и соседям уверенность и спокойствие. Самое позднее через час первые колонны должны приступить к выходу из города через Западные ворота, под покровом темноты, в строжайшей тишине. Между тем в карфагенский лагерь отправится посольство, чтобы вести переговоры о перемирии и возможности забрать тела павших. Это тоже поможет нам выиграть время. Перед рассветом оставшиеся на стене войска подбросят дров в костры и поспешно покинут город, стараясь завершить это до рассвета. Я благодарю наших союзников за оказанную нам помощь и, прощаясь с ними, хочу заверить в том, что мы скоро снова увидимся, и на сей раз никто нас не остановит. Больше мне нечего добавить. Ступайте, и да хранят вас боги.
Сказав это, он по очереди обнял италийских полководцев, отправлявшихся в путь, и военачальников Гелы. Последние сначала прощались с ним холодно, потом — все с большим чувством, видя во взгляде верховного командующего боль и смятение.