Сашка улыбнулась обаятельно и многообещающе, отчего Кеша побледнел еще сильнее.
— Пойдем отсюда, нам надо поговорить, — выдавил он.
Против Сашкиных ожиданий Кеша отвел ее не в ресторан при телецентре, а в дешевую сосисочную в двух кварталах от шикарных таверн и боулингов, льнувших к телецентру, как молоденькие содержанки к солидному денежному папику. Кеша есть не стал, но заказал для Сашки обильный мясной обед.
— А ты знаешь, что мы тебя схоронили? — спросил Кеша, когда она умяла вторую порцию шницеля. — Да-да. На новой территории Новодевичьего.
— Гроб-то хоть открывали? — мрачно усмехаясь, спросила Сашка.
— Да, знаешь, открывали.
— Ну и что? — сквозь зубы спросила Сашка, дожевывая хлеб с подливой. — Как я тебе показалась?
— Знаешь, смерть никого не красит… Ты была одета в белое подвенечное платье, фату… Лицо — как восковое, сквозь туман. На руках белые перчатки. Постой, я совсем не понимаю, что говорю…
— Да ладно, не смущайся… А что все-таки со мной случилось?
— Взрыв бензобака. Огнетушителя на месте не оказалось. Но ты не сгорела, ты задохнулась. Я плакал… Ты знаешь, как я плакал…
И Кеша упал лицом на неприбранный стол и затрясся. Сашка гладила его по нежной младенческой плешинке с проблесками первой седины. Кажется, раньше ее не было. Или она просто не замечала.
— Где сейчас Илья?
— Занят съемками нового шоу. Только… Тебе не стоит его разыскивать… Он собирается жениться.
— Вот здорово…
Чтобы окончательно добить Кешу, Сашка достала завалявшуюся в кармане мятую «беломорину» Егорыча и закурила.
— Кеша, помоги мне вернуть имя, я хочу снова работать… жить…
— Ты с ума сошла! Возвращайся домой, в свою Таволгу. Там и начнешь новую жизнь. Пойми, люди не приняли даже воскресшего Христа. Не знаю, был ли это заговор против тебя или трагическая случайность, но пойми одно: ты уничтожена. И на этом свете тебе места нет!
— Нет? Ты тоже хочешь убить меня? Ведь ты же меня любил! — Сашка впилась в руку Кеши отросшими ногтями.
— Брось эти игры, Александра… Та нежная, светлая девочка, которую я любил и ради которой… Не важно… Она действительно умерла, и я не позволю тебе…
— Резвиться на ее могиле и ворошить милый прах. Поехали, Кеша. Будь мужчиной.
— Куда?
— На могилку любви…
Кеша купил бутылку коллекционного коньяка «Царь Тигран» и подхватил такси у дверей забегаловки.
В сиреневых ранних сумерках они шли по кладбищенским аллеям к западной стене, где был недавно открыт новый дополнительный некрополь.
Из кургана подмерзших цветов выглядывала Сашкина фотография. Отдельно лежал букет остекленевших лилий.
— Одних цветов на косарь зеленых, а нельзя ли получить немного деньгами, раз я все-таки осталась в живых? — Сашка потрогала носком сапога смерзшееся цветочное месиво.
— Да, когда умирает журналист, цветы не нужны. На его могиле надо разводить погребальный костер из всего, что он успел написать.
— Так сказать, огненное очищение в горниле? Да, мы страшные грешники… Ну что, Кеша, выпьем за помин души.
— Не понял?
— За ту девушку, которая похоронена под этим цветочным курганом. Как бы то ни было, ее больше нет.
Кеша, забыв о пластиковых стаканчиках, потягивал коньяк из горлышка маленькими воробьиными глоточками.
— А знаешь, я тут чуть было не женился… На Алисе… Да-а… А потом чувствую, что мы с ней как дурилки картонные, пыхтим, что-то имитируем, и плюнул на все. — Кеша робко, словно ища тепла озябшей ладонью, протиснулся за отворот ее ватника.
Его маленький унылый носик покраснел. В очках дважды отразилась раздетая догола кладбищенская луна.
— Саша! Меня приглашают в Лондон. Русская версия «Зайчика…». Очень выгодный контракт. Если хочешь, ты можешь поехать со мной, но только как жена. Сашенька, милая! Я потрачу все деньги, какие только смогу заработать, на врачей для тебя. Все еще можно поправить. Там в Лондоне…
— Спасибо. Но, по-моему, Москва прикольнее Лондона. А может быть, в Москве?
— Нет, — замотал головой Кеша. — Ты не понимаешь, здесь нельзя! Я не хочу с ними ссориться!
— С кем? Ты думаешь, то, что случилось со мной, было кем-то задумано?
— Не сомневаюсь…
— Кто они? Скажи, кто?
— О, вот, кстати, вспомнил! — радостно встрепенулся Кеша. — Я же тебе деньги был должен. Помнишь, на день рождения Шолома Олейховича скидывались.
Кеша вытряхнул карманы.
Сашка скрупулезно отсчитала долг, остальное вложила обратно в мерзлую ладошку. Кеша запоздало очнулся, решительно распахнул дипломат и принялся заталкивать в карманы ее ватника доллары.
— Я хочу знать, кто почивает в этой могилке, и отдать последний долг. Разыщи могильщиков!
— Нет, ты бешеная!
— Ты просто не знаешь, что со мной сделали те, кого ты так боишься.
Сашка распахнула ватник и задрала свитер, обнажив обручи ребер и запавший живот со следами ожогов и рваных шрамов.
— Смотри и ужасайся. А хочешь, я расскажу, как меня насиловали, как об меня тушили сигареты, как меня изрезали ножом, трахнули осколком бутылки и закопали в лесу.
— Ты уничтожаешь меня, Сашенька…
Кеша пятился, беспомощно размахивая руками, споткнулся, осел в снег, с трудом перевернулся, и, спотыкаясь, цепляясь за могильные оградки, побрел прочь.
В конторе кладбища светилось тусклое окошко. Сторожей было двое; пожилой краснолицый крепыш и молодой, высокий, бледный, со странным ускользающим взглядом. В жарко накуренной комнатушке моргал экран телевизора. На подгибающихся ногах Сашка ввалилась в контору, изо всех сил цепляясь за ручку двери, чтобы не упасть. Было уже за полночь, но в сторожке был накрыт стол. Сторожа бросили ужинать и уставились на нее.
— Мне нужно с сестрой проститься. Я на похороны не успела…
Из карманов ватника Сашка выложила на стол доллары.
— Здесь, дамочка, не картошкой торгуют, а мертвых людей сберегают, — строго напомнил старший и перекрестился в пустой угол.
Сашка вывалила на стол еще несколько купюр, пополам с рыжей кладбищенской землей и снегом.
— Не успели попрощаться, — сочувственно вздохнул старший, отирая блестящее от жара лицо. — Всяко бывает! На то она и смерть, чтобы прямо на пиру жизни, так сказать… А могилку нам сготовить завсегда не в труде.
Троих седни схоронил.
Двоих к доктору водил.
Дедку в рай пешком отправил.
Бабке склеп колом поправил… —
фальшиво пропел коротышка, и посерьезнев продолжил: — Что ж, если очень надо, то можно и вскрыть. Здесь жильцы тихие, в гости можно без стука. Да и дело наше скромное; если в потемках и без шуму…