«Голубиная книга» – едва заметно проступало на порыжелом растрескавшемся титуле. Переплет хранил следы воды и огня, но изнутри листы книги были лишь слегка опалены, и края их осыпались от слабого прикосновения. «Книга сия писана тщанием смиренного Дадамия, аки тайновидцем, зрящим мира Премудрость и века грядущего Славу. В лето от Адамия семь тысяч и триста сорок пять годов, а от Бога Слова – тысяча восемьсот тридцать семь годов». Дадамий! Так называл себя монах-прозорливец, вещий Авель!
Взять книгу без благословения настоятеля – значило оскорбить своего ангела-хранителя накануне Великого поста. Но едва затих шум ударившей в голову крови и отхлынула с лица пунцовая краска, отец Гурий, в миру Василий Васильевич Лагода, тридцати трех лет от роду, торопливо спрятал находку на груди и бегом, словно страшась погони, покинул гулкие своды монастырского подвала.
Своеволие – вот начало всякого греха и отступничества… На Масленой неделе, перед самым началом Великого поста, настоятель благословил очистить «холодный подвал», где дотлевали в покое и сырости обиходные вещи, отжившие свой век. Среди груды пыльного старья иногда попадались и книги: истертые требники, залитые свечным воском псалтыри, уже никуда не годные, изъеденные мышами и древоточцами. Сверток из подгнившей мешковины отец Гурий сначала бросил в общую кучу, но потом, раздумав, снова взял в руки и развернул. В сыром саване лежал брикет вощеной бумаги, а в нем толстая тетрадь. На ладонь лег скользкий переплет из порыжелой телячьей кожи.
Отец Гурий давно интересовался личностью Авеля и даже пробовал изучать его «солнечные чертежи» и «звездные течения», он собирал сведения о мятежном прозорливце, и постепенно Авель стал ему братски близок. Презрев уловки мира, он пошел против воли родителей, оставил молодую жену и крестьянский надел и, следую тайному гласу, уехал на остров Валаам. Здесь, «яко злато в горниле», выплавился его пророческий дар.
Печальна судьба пророка в своем отечестве. Каббалистические откровения Мишеля Нострадамуса стяжали тому всемирную славу, богатство и немалый придворный почет. Тайнозритель же Авель лишь многие скорби претерпел за свой несмолкающий вещий глас, и кандальный звон он слышал гораздо чаще, чем колокольный. Мятежный монах пророчествовал судьбы царей и государств и бесхитростно исповедовал свои видения перед лицом церковных иерархов. Крамольному делу тотчас же давали ход, подозревая монаха то в заговоре, то в оскорблении высочайших особ. Так монастырский затворник в мгновение ока превращался в узника совести, то есть сидельца Петропавловской крепости.
Но после дословного исполнения видения Авеля с любезной поспешностью освобождали из узилища, где он пережидал вельможный гнев, и новый император считал своим долгом лицезреть таинственного чтеца Сивиллиных книг и подолгу беседовать с ним наедине. Отца Дадамия с почестями возвращали в обитель, но почти сразу же, «аки птица в заклеп», он вновь попадал в узилище за следующее «зело престрашное» предсказание. В конце своей жизни Авель умолк и явленное ему в видениях доверял лишь бумаге, записывая реченное ему Духом посредством особой тайнописи. Последние двенадцать лет своей жизни Авель трудился над загадочной книгой.
Вещий монах умер в 1841 году. Среди скудного наследства Авеля: двух чайников, поношенной рясы, нескольких монет и простых обиходных предметов – ни книг, ни записок не значилось. Эту опись, заключенную в рамку, отец Гурий видел в Суздале, в мемориальной тюрьме. После пострижения он написал прошение о переводе его в Старо-Остожский мужской монастырь, небольшую обитель под Серпуховым, знаменитую лишь благодаря имени легендарного Авеля.
Всегда молчаливый и сосредоточенный, отец Гурий с прежним усердием исполнял послушание на клиросе и в хозяйственных службах монастыря. Лишь очень внимательный взгляд мог бы заметить перемену в его облике. Глаза его, прежде погруженные в задумчивую тень, робкие и сосредоточенные, временами даже чуть боязливые, теперь были отрешенны и темны, напоминая мерцание вод в колодезной глуби. Он, давно отрекшийся от своей воли, прельстился тайной и оказался уловлен опасной приманкой, единственной еще живой страстью своей – интересом к неизвестным рукописям и древнему слову.
В первый же вечер, оставшись один на один с книгой, отец Гурий с трепетом разогнул ветхие листы. Кроме заглавия и титула, писанных полууставом, текст был непонятен отцу Гурию. Знаки-буквицы, дразняще знакомые Азы, Буки и Веди, порхали по трем строчкам, переворачивались вниз головой и никак не желали слагаться осмысленно. Иные из них напоминали воинов, изготовившихся к бою, другие были похожи на человеческие фигурки в молитве, некоторые походили на жуков, на переплетенные стебли растений или наивные рисунки детской руки… Это был очень древний, не известный отцу Гурию тайнописный алфавит.
Древними рукописями он интересовался с ранней юности. Изредка на его пути попадались невнятные разрозненные свидетельства о существовании какой-то древней русской грамоты. «В старовину люди грамоте знали, иной грамоте, чем теперь, а писали ее крючками, вели черту Богови, а под нее крючки лепили и читать по ней знали…» – припомнил он что-то из этнографических изысканий Миролюбова. Буквы таинственной книги тоже теснились по трем линиям. Нижняя линия определенно означала земную твердь, а верхняя, вероятно, небо. Срединная же открылась ему как человеческий путь во плоти. Именно такое написание существовало и в санскрите. Возможно ли, что книга была написана на какой-то разновидности этого древнего языка русским монахом Авелем?
Вечером Прощеного воскресенья отец Гурий, размягченный и растроганный светлой печалью прошедшего дня, решился на несколько неожиданный шаг. Помня святоотеческое наставление, что «брат братом помогаем, яко град тверд», он завернул заветную книгу в расшитый серебряной нитью покровец и, прихватив кое-что из собственных записок, отправился к монаху Серапиону. Среди братии инока Серапиона отличали легкая, но всегда уместная светскость в обращении, а также «словесность и книжность». Все это, вместе взятое, и позволило ему благодатно трудиться секретарем при настоятеле обители.
Серапион обязательно поможет ему получить настоятельское благословение перед работой над рукописью и укрепит братской лаской.
После вечерней трапезы монастырская братия уже разошлась по кельям, но до Всеобщего Правила оставалось несколько часов. Двор был пуст. Легкая поземка кольцами свивалась на пути отца Гурия. Начиналась метель. Грубые, армейского образца ботинки не спасали от мороза. Низко опустив голову, он брел навстречу ветру, бережно, как спящего младенца, прижимая к груди книгу и предаваясь своим размышлениям. «Му сульмане ведут свое летоисчисление от хиджры пророка. Иудеи – от Сотворения мира, что соответствует 3671 году до Рождества Спасителя. Вероятно, исконное русское летоисчисление от Сотворения мира также предполагает какое-то реша ющее событие в жизни и культуре словен и руссов. Может быть, семь с половиной тысячелетий назад было положено начало русской хронологии, записи исторических событий? А может быть, была написана некая священная книга „Сотворение мира“? Неужели русской письменности уже тысячелетия?..» – роились крамольные мысли под его черной шапочкой-скуфейкой.