– Где Григорий? – глухо спросил Северьян.
– Урядник под конвоем увел! – прошептала Стеша.
– Раз такое дело, возвращайся к родителям, – проронил Северьян, но сила ушла из голоса, остался только тихий дых, точно у умирающего.
Белеет во тьме пригожее Стешино лицо, темные брови дрожат, и глаза светятся хмельной радостью.
– Пришел, любый мой… Правду сказала Хозяйка!
– Хозяйка?! Откуда знаешь?
– Во сне приходила, в бубен стучала, наказала тебя ждать да баню пожарче истопить…
Черная баня встретила их влажным птичьим теплом, и горячие угли еще шаяли – медленно тлели в пещере под каменкой, и так же медлил Северьян, точно молился светлой иконе девичьего тела.
По завету древнего благочестия девичью грудь даже на ложе, в любовной утехе, трогать возбранялось, ибо сия святыня принадлежит не похоти мужа, а будущим сынам и дочерям, которые от него родятся. Так берегли люди древней веры покой и здравие грядущих поколений. И много, много еще дивного, нам неведомого сохранял дедовский обычай. Помня о нем, ждал Северьян первого рассветного луча, чтобы пролить колдовское семя, на таежных самоцветах настоянное, в устье чистого истока, в предвечную реку, омывающую мир.
Всего один день от рассвета до заката пробыл Северьян в родной избе, собрал все потребное для долгого житья в тайге и на прииске, а после земно поклонился Стеше и сказал горьким голосом:
– Прости меня, сердечко мое верное… Уйду я в завод, а летом в горы подамся. Об одном прошу, не плачь обо мне… А это тебе от Хозяйки подарок… – Он высыпал на стол золотые слитки, размером не больше утиного яйца. – Теперь у меня всякая ртуть-Скарапея золотом становится, – объяснил он.
Побледнела Стеша, но стати не уронила, ответно поклонилась Северьяну.
– «…И твоя первая ночь его последней наречется…» – прошептала она голосом Хозяйки. – Прощай, любовь моя, знаю, не изменить нам нашей судьбы, но ждать и любить тебя буду до своего смертного часа!
С той ночи понесла Стеша во чреве золотое дитя, сама о том не ведая, только прибыло звездного света в ее очах, прежде ясных и тихих. Сладкой истомой полнились груди, и переливалась в бедрах упругая сила.
На людях она бывала редко, тая свое счастье от чужих взоров. На подворье помогал ей брат Ерофей, так что Стеше и ведра донести не доставалось.
А на Прощеное воскресенье надела Стеша новую парочку из английской шерсти, запрягла в расписные сани пару игреневых и пышной боярыней покатила к обедне. Агафьи и Веденеи на службе не оказалось, зато слободских понабилось так много, что яблоку упасть негде. Отстояла Стеша службу, едва слушая надтреснутый голос батюшки Эвареста и расеянно глядя на огонь свечей, а после первой пошла к причастию. Но едва коснулась губами серебряной лжицы, как угольки из кадила чиркнули по полу и рассыпались жгучими искрами, так что едва затушили занявшиеся половицы.
В ту осень багряные зори и поздние громы прочили беду. В начале зимы страшные вести принес в Елань волостной писарь. Скатилась царская корона под ноги Керенскому, и возят пленного Царя в железной клетке по всей Сибири водою, из Тобольска в Екатеринбург и дальше в незнаемые города и веси.
Каждый новый день множил тревогу: в России – мятеж, встали заводы и фабрики, бунтуют рабочие, солдаты бегут с фронтов, и мутят их какие-то большаки, должно быть новые кривотолки. По всей Сибири метался разбойный люд, бывало, за малую вину казнили крестьян целыми деревнями. Встревоженные селяне повалили в церковь, и у батюшки Эвареста прибыло пасомых.
День за днем терпеливо ждала Стеша весточки от Северьяна, и наливался под сердцем желанный плод. Все это время жила она затворницей, благо что хутор Ворав на правом высоком берегу Енисея, в двух верстах от хлопотливой Елани. Минули Петровки, Успенье, и Покров прикрыл снежной парчой нагую черную землю. К вечеру осталась она одна. Вдогонку короткому дню пересела Стеша к окну и торопливо вывязывала на спицах чулочек для первенца.
– Милый, жди меня в сумеречки, – мурлыкала она полюбившуюся песню.
Во дворе глухо стукнули ворота, подались с тугим протяжным скрипом и закрылись под хозяйской рукой. Выронив спицы, рванулась Стеша в сени и, набросив шубу, выбежала во двор. Собаки, боязливо повизгивая, забились под крыльцо, и в первую минуту Стеша не узнала Горю.
– Здравствуй, милая жена! Что не рада мне? – Он крепко сжал ее запястье холодными костяными пальцами. – Батя-то где?
– В горах он, камень берет, – пробормотала Стеша, задыхаясь от тяжелого мертвецкого духа.
– Это хорошо, что в горах… голоден я, собери на стол и постель постели!
– Мертвый ты, оставь меня! – прошептала Стеша.
– Слыхала, всем нынче вышла свобода, и нам, мертвым, тоже! Ну чего встала, шевелись скорее, я жрать хочу!
Стеша вошла за занавеску, не в силах взять ухват, чтобы вынуть чугунок из печи.
Не снимая скрипучих сапог и ржавой, простреленной шинели, Горя вошел за ней в кутю, обнял со спины и шумно втянул ноздрями теплый, молочный аромат ее волос и шеи.
– Тебя-то кто обрюхатил? – зловеще спросил он. – Да не робей. Я не в убытке…
Вместо ответа Стеша попробовала высвободиться. Горшок с кашей не устоял на печи и рассыпался под ногами у Григория. Он жадно втянул ноздрями запах томленого крупеника и коровьего масла.
– Пожди немного, – пролепетала Стеша, достала с полки утреннюю ковригу хлеба и поставила на стол жбан с молоком. – Сейчас в погреб за окороком схожу!
Выскочила Стеша в сени, набросила пуховую шаль, шубейку потуже лыком подвязала, натянула заячьи коты и выскользнула за ворота.
Река еще не встала под лед, только у берега звенел тонкий хрустальный припай и в черной заводи лучистыми рыбами плавали первые звезды. Стеша вскочила в спавшую у берега лодку-долбленку, оттолкнулась шестом, и быстрое течение закрутило лодку и поволокло ее к Нагольным камням, за перевал Туркан.
На рассвете причалила лодка к берегу в том месте, где впадала в Енисей широкая тихая Уча. Поднялась Стеша на перевал, и с вогнутой седловины Туркан-горы открылся ей путь в долину.
Далеко в зимней тайге видны черные и белые дымы. Черный, из волчьего помета, жгут тунгусские камы, подавая друг другу важные вести. Белыми и желтыми хвостами вздымаются в небо костры старателей, севших на золотоносных ручьях и протоках. В верховьях Учи вился веселый кудрявый дымок, и сердце толкнуло Стешу к далекому становищу. Час за часом шла она по осенним хлябям, по гнилым таежным болотам; кожаные коты промокли насквозь, и тулупчик оставлял на сучьях клочки рыжей шерсти. Слабела Стеша, и садилась в сырой снег, и тогда дитя давало ей силы и звало вперед, и в ночной тьме вышла она к огню. На берегу Учи, на широкой лесной поляне, раскинулся старательский стан: шалаш и землянка, а вокруг по кругу горели восемь больших костров.