Едва за учителем закрылась дверь, я надел берет и, постукивая тростью о паркет, обошел комнату, осмотрел шкафы и пальмы, полюбовался дымами Замоскворечья и принялся играть с тростью, удерживая ее на кончике указательного пальца. На зеркальном паркете я поскользнулся, но успел подхватить трость. Нос змея легонько стукнул по полу. Голова в резных чешуйках откинулась на шарнирах, и на пол выкатился перстень с крупным красным камнем.
Я успел подхватить его, до боли уколов ладонь острием кристалла. На камне осталась капля моей крови. Разжав кулак, я осмотрел перстень. Вокруг крупного алого камня вилась золотая свастика. Я знал, что это фашистский знак, и вид этих угловатых щупалец внушил мне неясный страх. На поверхности перстня были прочеканены мелкие змеиные чешуйки: змей, вцепившийся в собственный хвост, нес на своей спине камень и свастику. Внутри камня полыхнуло пламя, в огненных протуберанцах мелькнуло женское лицо с внезапно распахнувшимися глазами. Я до боли сжал перстень в кулаке, судорожно оглядываясь по сторонам. Через мгновенье все вокруг окрасилось красным, словно я смотрел на мир сквозь тонкое рубиновое стекло. В следующий миг я зажмурился от рези в глазах.
Лишь много лет спустя, я узнал древнее пророчество: если перстень Бога Войны обагрит кровь невинного ребенка, дух-разрушитель выйдет из плена…»
* * *
Я выронил рукопись Тайбеле, с трудом сохраняя спокойствие, словно кто-то в эту минуту мог видеть меня со стороны. Этот бессонный соглядатай, кажется, зовется совестью. Нарочито медленно я открыл багажное отделение и, едва владея руками, достал трость. Одеревеневшими пальцами надавил на нос «искусителя», щелкнул посильнее — тайник раскрылся.
Я перевернул трость: в подставленную ладонь упал тяжелый предмет, обернутый бурой от времени хлопковой ватой. Все еще не веря своим глазам, я развернул и ощупал перстень, взвесил его на ладони. Вот оно, чудо, которого я исподволь ждал всю жизнь! Поезд со скрежетом затормозил на станции, свет в купе погас. В слабом луче, пробивающемся сквозь жалюзи, камень мерцал алыми искрами. Повинуясь первому сумасбродному желанию, я надел перстень на безымянный палец правой руки, словно заключая мистический брак с пустотой, и благоговейно погладил рукопись, наивно полагая, что чудеса и драгоценности равномерно распределены по всей ее длине.
* * *
«…Перстень обжигал мой сжатый кулак. Высокие, выкрашенные белой краской двери распахнулась, я едва успел спрятать за спиной раскрытую трость. На пороге вился алый дым, он вытекал из курительной трубки. Сквозь клубы дыма я видел узкие, как у рассерженной рыси, глаза. Они были налиты кровью и в них плавали черные раскаленные угли. Багряные всполохи играли сквозь кожу. Это был могущественный и одинокий Дракон. Башни и зубцы Кремля были его зачарованным замком. Окруженный рубиновыми звездами, он творил одному ему известное заклятье, охраняя свое грозное царство.
— Это ты шумел? — с акцентом спросил Дракон.
От страха я едва не обмочил штаны, но успел спрятать перстень за спиной.
Из-за покатого плеча Дракона выглянул бледный Вольф:
— Это мой воспитанник, Мальчик-Книга.
— Не надо бояться товарища Сталина, он друг, — с улыбкой произнес багряный Дракон, и тут я узнал его.
Оцепенение и страх сменились восторгом. „Товарищ Сталин — лучший друг советских детей!“ Это он, осыпанный цветами, держал на руках маленькую узбечку Мамлакат, девочку-хлопкороба… Я видел самого Сталина!
— Он не говорит, товарищ Сталин.
— Глухонемой?
— Нет, его обследовал профессор Залкин, голосовые связки в порядке, это нервное. Но вас он хорошо знает, ваш портрет он нес Первого Мая!
На демонстрации Первого Мая я, действительно, нес маленькую фотографию вождя, обвитую лентами и колосьями.
Вождь усмехнулся и положил мне на темя тяжелую руку:
— Ты любишь сказки?
Я кивнул.
— Вам выпишут контрамарки на все спектакли Большого театра, — Сталин повернулся к Вольфу: — Вы иностранец, и вам должно быть интересно русское классическое искусство. Ленского поет Козловский. Советую посмотреть „Лебединое озеро“, там танцует Лепешинская.
Сталин усмехнулся, словно вспомнил полет стройных ног танцовщицы, пыхнул трубкой, зажатой в коротковатой левой руке, и, разглядывая меня, спросил:
— Сколько тебе лет? Десять?
Я кивнул. От горького дыма щипало в носу, в глазах скопились слезы.
— Значит, ты уже пионер. А каждый пионер должен уметь хранить тайну.
Я судорожно отдал Сталину пионерский салют.
„Как он догадался, что я знаю его тайну? Родной…“ Глотая слезы, я присягал ему в любви и беззаветной верности. Вольф казался мне слабым и жалким, я кожей чуял его липкий страх и холодный пот, стекающий между лопаток. Дверь в кабинет Сталина бесшумно закрылась.
А вдруг Вольф тайный шпион, недаром он прячет свастику от самого Сталина? Я должен был как можно скорее разрешить все сомнения.
Я огляделся. В зале было тихо и сонно. Алый бархатный свет лежал на низком письменном столе, на золотистых корешках старых книг. Я захлопнул трость, прокрался к дверям, встал на колени и приник к скважине, не соображая, чем рискую в эту минуту.
Шторы в кабинете Сталина были плотно задернуты. На столе тлела зеленая лампа, и бледное лицо Вольфа тонуло в тени. Сталин сидел за столом. Я жадно разглядывал его крепко посаженную голову, его знакомое до последних черточек солнечное лицо, дальнозоркий прищур мудрых, усталых глаз, отмечая новое: щербинки на носу и щеках, сивый цвет густых усов, низкий морщинистый лоб и короткую шею. Он сильно сутулился. Чирканье спички, покашливанье, дыханье казались небесным громом. Он заговорил, и я с обожанием и страхом слушал его, с одинаковым наслаждением вбирая долгие паузы и глуховатый, гортанный голос.
Я передаю тот давний разговор со всеми подробностями, ибо уверен, что кроме двух собеседников и мокрого от пота мальчишки, притаившегося за дверью, его никто не слышал, и в дюжине исторических анналов вы не найдете даже упоминания о приглашении в Кремль циркового факира Кинга с его ассистентом.
Попыхивая трубкой, Сталин угостил Вольфа папиросой из красивой черной с золотом коробки. И мой учитель неожиданно закурил, хотя ненавидел табак. Он поперхнулся и прикрыл рот рукой.
— Вы очень хорошо говорите по-русски, — Сталин словно ожидал ответа, хотя вопроса так и не задал.
— Я знаю семь языков и понимаю около двадцати, включая тибетский и письменность деванагари.
Я понял, что Сталину интересен разговор, и немного успокоился. Каждое слово он неспешно взвешивал на точных весах и добавлял промедление, чтобы было еще весомее. Они стояли рядом и были чем-то схожи. Оба невысокие, сдержанные в словах и жестах, в них обоих была сила, чарующая людей. Сталин не был „сыном сапожника“, так же как Вольф не был „сыном садовника“, у них обоих был тайный усыновитель.