— И это, по-твоему, неправильно?
— Конечно, это неправильно. Это всего лишь модное предубеждение.
— Тогда почему ты так бесишься? Почему с пеной у рта бросаешься на защиту своих убеждений?
— Потому что такие, как ты, вечно изводят таких, как я, всячески нас клеймят и пишут об этом книги. Помнишь, когда мы были совсем мальчишками, кто-то придумал теорию «В поддержку супружеской неверности»? Я признаю, что в каких-то случаях эта идея вполне правомерна. Только в последнее время с ней как-то уж чересчур носятся. Скоро быть верным жене станет просто неприлично.
Тони молчал. Я чувствовал, что он готовит достойную отповедь.
— То есть ты верный муж вовсе не потому, что так завещал Господь Бог?
— Разумеется, нет.
— Тогда, может быть, из таких соображений: не ебись на стороне, чтобы не дать жене повода тоже пойти налево?
— Нет, я в этом смысле не собственник.
— Может быть, в твоем случае дело вообще не в принципах?
Я вдруг встревожился. У меня было такое чувство, как будто меня подталкивают к корыту с раствором, в котором купают овец. Только в корыте не мыльный раствор, а скорее всего кислота — зная Тони. Он продолжал:
— А ты когда-нибудь обсуждал это с Марион?
— Нет.
— А почему нет? Я думал, это — самое первое, что обсуждают женатые пары.
— Ну, если честно, я пару раз думал завести такой разговор, но не знал, как приступить… чтобы она не подумала, что за этим что-то стоит.
— Или, вернее, кто-то.
— Как скажешь.
— То есть ты не знаешь, против она или нет?
— Я уверен, что против. Точно так же, как я был бы против, если бы у нее кто-то был.
— Но она тебя тоже не спрашивала напрямую?
— Нет. Я же сказал, что нет.
— Стало быть, это просто…
— …просто мое ощущение. Но очень сильное. Я это знаю; я чувствую.
Тони вздохнул нарочито тяжко. «Вот сейчас он меня окунет в корыто», — подумал я. С кислотой.
— Чего вздыхаешь? — Я попытался сбить его с мысли. — Я для тебя — недостаточно интересный случай с точки зрения супружеской неверности?
— Да нет. Я просто подумал, как все меняется. Помнишь, еще в школе, когда Жизнь была с большой буквы и нам казалось, что стоит только закончить школу — и вот оно, Настоящее, мы с тобой думали, что жить — значит открывать для себя или самим выводить некие определенные принципы, исходя из которых ты принимаешь решения и делаешь выбор? Тогда это казалось вполне очевидным для всякого, кроме дебилов-дрочил. Помнишь, как мы читали поздние произведения Толстого, все эти памфлеты типа «Как правильно жить»? И я просто подумал, что ты бы, наверное, стал презирать себя, если бы уже тогда знал, что все закончится тем, что ты будешь принимать решения, основываясь на том, что легко подтвердить и оправдать и что не будет тебя беспокоить. То есть не то чтобы это меня удивило. Я просто расстроен.
Потом была долгая пауза, причем мы оба старались не смотреть друг на друга. У меня было чувство, что на этот раз esprit de l'escalier [139] вернется еще очень не скоро. Во всяком случае, не так быстро, как обычно. В конце концов Тони продолжил:
— Я хочу сказать, что я тоже ничем не лучше. Наверное, я принимаю большинство решений, основываясь исключительно на эгоизме, который называю прагматизмом. И это, наверное, так же погано, как и то, что делаешь ты.
Впечатление было такое, что, благополучно меня утопив, он дождался, пока мое тело выбросит на берег, и попробовал меня откачать — не вполне искренне, но и на том спасибо.
Мы вернулись в дом; а по дороге я рассказал ему много чего интересного про овощи и цветочки.
Ирония заключалась в том, что, когда Тони меня отчитывал — а попросту говоря, опускал, — я мог бы высказать ему больше, чем высказал. Ну, хотя бы чуть-чуть побольше. Но может быть, в этом тоже есть какое-то удовольствие — знать, что тебя обругали несправедливо.
Можно ли исповедоваться в добродетели? Я не знаю, но все же попробую. В наше время это достаточно ненадежная идеология. Может быть, «добродетель» — слишком сильно сказано. Это подразумевает что-то уж слишком правильное. Хотя, может быть, и нет. Кто я такой, чтобы отказываться от комплиментов? Если можно обвинить человека в предумышленном преступлении, когда он не сумел помочь тонущему человеку и не вытащил его из воды, то почему его нельзя назвать добродетельным, когда он устоял перед искушением?
Все началось со случайной встречи в метро; в поезде, который отходит от Бейкер-стрит в 17.45. Я уже вошел в вагон, как вдруг мне под ребра воткнулся портфель. Я подвинулся, чтобы освободить место рыхлому толстяку, которых засилье на нашей линии, и тут он радостно гаркнул мне в ухо:
— Ллойд! Ллойд, ты?!
Я обернулся.
— Пенни. — Я знал, что он Тим; он знал, что я Крис. Но даже в школе, когда мы играли в одной регбийной команде, мы всегда называли друг друга только по фамилиям. Потом, уже в шестом классе, он ушел в математический класс и стал там старостой; с тех пор мы с ним почти не общались — наши классы враждовали друг с другом, — и только обменивались кивками на переменах, когда мы с Тони громко обсуждали динамическую неоднозначность Хопкинса.
Он ни капельки не изменился. По-прежнему был коренастый, курчавый и круглый — в общем, истинный староста класса, даже в стандартном наряде пассажира подземки из тех, что ездят по сезонным билетам. Я знал, что он учился в Кембридже за счет компании «Шелл»: 700 фунтов стерлингов в год в обмен на три года работы в компании по окончании университета (обычная практика в крупных фирмах; мы с Тони называли это силовыми приемами правящих классов). Пока поезд тащился до Финчли-роуд, Пенни рассказывал мне про свое житье-бытье: он был женат, причем познакомился со своей женой на «вечеринке в пижамах» — наверное, самое идиотское из всех идиотских мест для знакомства; проработал в «Шелле» пять лет, потом перешел в «Юнилевер»; трое детей, две машины; сейчас он откладывает средства, чтобы дать детям достойное частное образование — в общем, обычная история банального процветания.
— Есть с собой фотогографии? — спросил я, млея от скуки.
— Какие фотогорафии?
— Ну, жены и детей… ты разве не носишь с собой фотографии жены и детей?
— Я вижу их каждый день утром и вечером и целый день по выходным — зачем мне таскать с собой их фотографии?
Я улыбнулся. За окном как раз проплывало новое здание больницы с той стороны футбольного поля. С этого расстояния футбольные ворота казались размером с хоккейные. Был ранний вечер, и по траве низко стелился туман. Я тоже начал рассказывать Пенни про свою жизнь. Может быть, это было вызвано чувством вины, что я невольно его обидел, а может, я говорил правду, — но мне показалось, что в пересказе моя жизнь мало чем отличалась от его жизни, разве что он меня обошел в смысле количества наследников.