Деревни являли собой скопления домиков — каждый со своим садиком, окруженным изгородью и канавой, — но особенно Корбетта поразило обилие городков и городишек. Одни из них существовали уже давно, а другие возникли лишь несколько десятилетий назад. Каждый такой город защищала крепостная стена, а жилые дома теснились вокруг аббатства, кафедрального собора или церкви. Иногда англичане останавливались на постой в таких городках, вроде Нуайона или Бови, где находился или гостеприимный приорат, или достаточно просторная таверна, чтобы приютить их всех. В остальных же случаях ночлег им обязаны были предоставлять поместья, кому бы они ни принадлежали. Французские рыцари потрясали своими приказами, именем короля требуя провианта: злополучному владельцу или управляющему вменялось в обязанность накормить посланников и всю их свиту. И все-таки, несмотря на подобное гостеприимство, французский экскорт обращался с Корбеттом и его английскими спутниками угрюмо и бесцеремонно. Собственно, Корбетт не удивлялся: ведь между Францией и Англией сохранялось состояние вооруженного перемирия, судя по всему — вряд ли долгого.
Вскоре Корбетт устал от нескончаемых, ежедневных дорожных забот, хотя люди вроде Бласкетта словно упивались мелочами и болтовней, пересудами — кто где сидел, кому сколько денег причитается: все же какая честь — оказаться в числе посланцев во Францию! Корбетт знал, что многие его сослуживцы с радостью ухватились бы за такую возможность и обратили бы ее к своей выгоде, несмотря ни на стертые в кровь задницы и на ляжки, ни на кишащие крысами постоялые дворы, ни на протухшее мясо и прокисшее вино, от которого пучило живот, а все путешествие превращалось в сущий кошмар. Общество сильных мира сего отнюдь не служило утешением: Ланкастер был недоброжелателен, презрителен и молчалив, Ричмонд, исполненный сознания собственной значимости, желал поскорее забыть свою недавнюю военную экспедицию в Гасконь, сделавшую его посмешищем для английского двора. Секретарь, Уотертон, казался приятным молодым человеком, но он чаще всего держался в сторонке, если только не появлялись женщины — тогда он мог потягаться с Ранульфом в мужской доблести. По ночам до Корбетта то и дело доносился то гвалт попойки, то шлепки по пышному бедру, то хихиканья, то взвизги и стоны любовной возни.
Но за тяготами путешествия Корбетт ощущал тревожную настороженность. Как только они покинули Булонь, Корбетта оставило ощущение, что за ним кто-то наблюдает, но он чувствовал, что главы английского посольства не доверяют друг другу. Король Эдуард поведал Корбетту, что Ланкастер, Ричмонд и Уотертон, а также молодой и молчаливый Генри Истри, монах из Кентербери и нотариус архиепископа Винчелси, посвящены во все тайные дела Эдуардова совета, так что любой из них может быть тем изменником, который выдает французам важные сведения и предает в их руки самую жизнь англичан.
Корбетт тихонько наблюдал за Истри, Уотертоном и обоими графами, но в их поведении не было ничего особенного, они, похоже, испытывали к французам такую же неприязнь, как и остальная свита. Никто из них не вступал сверх положенного в общение с эскортом и не делал попыток, даже тайных, сноситься с французскими властями в тех городах, через которые проезжало посольство.
На то, чтобы добраться до Парижа, ушло две недели, и это была самая скучная и утомительная поездка в жизни Корбетта. Чиновник соловел от муторной повседневности и только задним числом понял, что это было идеальное время для засады. Они ехали по широкой, наезженной бовэской дороге, которая поворачивала в Париж, и в том месте, где ее обступали густые заросли деревьев, на посольство напали. Нападавшие были одеты в черное, их лица скрывали красные капюшоны. Выскочив из зарослей, они, как вихрь, налетели на англичан. Французский эскорт развернулся, начальники обнажили мечи и принялись выкрикивать приказы.
Корбетт, выхватив свой длинный кинжал, поворотил коня и приготовился защищаться, больше всего опасаясь, как бы кто-нибудь из врагов не приблизился к нему сзади и не нанес молниеносного удара в шею. Он почувствовал, что находится в гуще битвы, и со страхом глядел на грозных всадников, пробивавшихся к нему. Корбетта удивило, почему разбойники выбрали именно середину колонны, а не головную часть, где ехали Ланкастер и Ричмонд, и не хвостовую, где можно было поживиться поклажей с повозок. Над ним нависла фигура конника в развевавшемся плаще, с глазами, злобно блестевшими сквозь прорези в капюшоне, — он уже занес булаву для смертельного удара. Корбетт припал к шее лошади и, выбросив вперед руку с кинжалом, вонзил его в открытый живот противника, однако у того под плащом оказался доспех. Корбетт услышал скрежет металла о металл и почувствовал, как по руке волной пробегает боль. Тем не менее удар заставил врага выронить булаву и обратиться в бегство, держась за живот.
Корбетта, мокрого от пота, в ужасе вертевшегося на месте, окружали противники, тогда как остальные англичане уже начинали одерживать верх, да и французский эскорт, поначалу нерасторопный, как заметил Корбетт, давал почувствовать свое присутствие. Раздавались крики, проклятья, люди валились, застревая в седлах, из открытых ран хлестала кровь; в воздух взлетали секиры, кинжалы и дубинки, и до Корбетта доносился леденящий свист арбалетных стрел. Тут прискакал Ранульф — лицо в крови, взгляд безумный, белая пена на губах. Он издал глухой стон, но Корбетт не замечал его, дико озираясь по сторонам и пытаясь увидеть, кто этот арбалетчик — свой или чужой. Как вдруг — так же неожиданно, как и появились, — нападавшие с топотом унеслись прочь в клубах пыли.
Корбетт замер, припав к лошадиной шее, и старался побороть приступ тошноты, грозивший опозорить его. Когда судороги в гортани прошли, он огляделся: на дороге валялись простертые тела, люди вопили и изрыгали проклятья, держась за свежие раны. Длинная колонна была нарушена: две лошади пали, еще одна в агонии била копытами, извергая изо рта кровь. Постепенно порядок восстановился. Было несколько убитых — двое солдат, поваренок из челяди графа Ричмонда и один из нападавших. Ланкастер и Ричмонд громко кричали: «Разбойники — вблизи самого Парижа!», «Никакой защиты!», но рыцари только пожимали плечами и хмуро спрашивали в ответ, неужели и в Англии нет разбойников.
Ланкастер вмешался и созвал совет, пригласив Ричмонда, Уотертона, Истри и Корбетта. Они собрались и смотрели с дороги, как приставы восстанавливают порядок, как лекарь перевязывает раненых. Французские рыцари тем временем отправились за телегой, чтобы отвезти убитых и тяжелораненых в ближайшее поместье. Ричмонд разрумянился, похоже, ему не терпелось похвалиться тем, как доблестно он орудовал мечом. Уотертон выглядел встревоженным, но на нем не было ни царапины. Истри был опечален, но держался холодно-отстраненно, ему хотелось поскорее вернуться к раненым и оказать им утешение. Ланкастер был в бешенстве, от гнева его бледное лицо покрылось пятнами.
— Разумеется, — начал граф, — я лично выражу Филиппу Четвертому возмущение по поводу этого нападения. Нам еще предстоит решить, — тут он похлопал свою лошадь по загривку и оглядел всех собравшихся, — кто на нас напал — разбойники или нарочно нанятые головорезы. Я склоняюсь к последнему. — Когда Ланкастер умолк, слушатели вполголоса принялись выражать согласие.