— Где вы изучали физиогномику? — спросил я ее.
— По книгам, — сказала она.
— По моим книгам? — спросил я.
— В том числе.
— В каком возрасте вы начали заниматься?
— Всерьез начала три года назад. Мне было пятнадцать, — сказала она.
— Зачем?
Она ответила не сразу.
— В Анамасобии поссорились двое шахтеров. Никто не знал, из-за чего. Дело зашло так далеко, что они решились устроить дуэль в ивовой роще к западу от города. Оружием были кирки. Ветви ив там свисали почти до земли. Они вошли в рощу с двух сторон, каждый с киркой в руках, а два дня спустя кто-то разыскал их и увидел, что оба мертвы. Одновременно пробили друг другу головы. Это ужасное событие взбудоражило городок. Отец Гарланд по этому случаю вспомнил притчу о человеке, который родился с двумя головами, одним ртом, а глаз брал взаймы, но для меня трагедия не стала от этого понятнее. А физиогномика хоть немного приоткрывает ужасную тайну человеческой души.
Я внимательнейшим образом изучал форму ее груди.
— И что вы видите в зеркале? — спросил я.
— Существо, стремящееся к совершенству, — сказала она.
— Люблю оптимистов, — улыбнулся я. Она ответила улыбкой, и мне пришлось отвернуться. При этом я оказался лицом к лицу с ее дедом, скромно примостившимся в углу. От неожиданности я едва не подскочил, но сумел взять себя в руки.
— Что вы думаете о своем дедушке, об этом вот неотесанном булыжнике в углу?
— Ничего, — был ответ.
Я повернулся к ней. Девушка спокойно рассматривала синего старика.
— Возможно, при обследовании мне придется воспользоваться теслом.
— Участвовать во вскрытии этой головы — честь меня, — ответила она.
— И что мы можем там найти? — спросил я.
— Дорогу в Рай, — ответила она. — Она там. Он рассказывал мне, когда я была совсем маленькой. Иногда что-то всплывает в памяти и тут же снова забывается. Но память там, внутри глыбы духа.
— Полагаю, в ядре его мозга обнаружится белый плод, — пошутил я.
— Или пещера, — отозвалась она.
Я натянуто улыбнулся и быстро спросил:
— Кто похититель?
Она подтянула под себя ноги, а я придвинул свое кресло ближе к ней. Нагнувшись ко мне, словно собираясь доверить заветную тайну, она прошептала:
— Все думают, что его украл Морган и накормил свою дочку, Элис.
— Почему? — спросил я, придвинувшись так близко, что обонял запах ее духов.
— Девочка переменилась, — ответила она, поджав губы и опустив веки.
— Стала летать? — спросил я.
— Люди говорят, она теперь знает ответы на все вопросы.
Я достал сигарету и зажег ее, чтобы сменить тему.
— Контактировали ли вы в последнее время с лицами противоположного пола? — спросил я, глядя ей прямо в глаза.
— Никогда, ваша честь, — был ответ.
— Испытываете ли вы отвращение к наготе? — спросил я.
— Вовсе нет, — ответила она, и на мгновение мне показалось, что она улыбается.
— Тревожит ли вас зрелище крови или страдания? Она покачала головой.
— Страдает ли кто-либо из ваших родителей слабоумием?
— В какой-то мере, но они простые добрые люди.
— Вам придется делать все, что я скажу, — предупредил я.
— Конечно, я понимаю, — сказала она и вдруг тряхнула головой так, что рассыпались волосы.
Не удержавшись, я нагнулся над ней, чтобы измерить расстояние от верхней губы до линии волос большим и указательным пальцем. Даже без отполированной точности своих инструментов я видел, что она принадлежит к Звездам Пять — классу, к которому относили лиц, возвышающихся на вершине физиономической иерархии. Я мучительно взволновался, поняв, что, если бы не принадлежность к женскому полу, она была бы мне равной.
Когда я отнял руку, она заметила:
— Звезда Пять.
— Докажите, — сказал я.
— Докажу, — сказала она.
Мы вышли из отеля, и, шагая рядом с ней по улице к церкви, я попросил напомнить мне суть знаменитого «дела Барлоу». Она шла торопливо, чтобы не отстать от меня, ее волосы развевались по ветру, а она наизусть перечисляла точные данные измерений, которые я сам производил десять лет назад на подозрительном докторе, который начисто отрицал свое авторство подрывных стихотворений.
Откровенно говоря, Арла Битон напоминала мне первую любовь, и я понимал, что ничего хорошего не предвещает. Вовлекать женщин в официальные расследования государственной важности строжайше запрещалось, но мог ли я не заметить ее? Для меня, посвятившего всю жизнь своему делу, безупречное изящество ее черт было сиянием моего собственного земного рая. Слушая, как она щебечет, цитируя то меня самого, то грязные стишки Барлоу, я временно потерял голову и позволил себе вспомнить...
— В Академии для нас, студентов, проводили лабораторные занятия по изучению форм человеческого тела. Эта начальная ступень «Процесса» (название восьмилетней программы обучения физиономиста) отличать чрезвычайной сложностью, чтобы отсеять непригодных. Я обгонял своих сверстников, так как отказывал себе в радостях дружбы и светской жизни. Вечерами, когда остальные расходились по кафе Верхнего города, я с блокнотом в руках возвращался в Академию. Каждую ночь я спускался во чрево огромного старого здания, где помещались лаборатории физиогномики. Лаборатория тела размещалась в маленькой комнатушке, где едва хватало места для стола и табуретки. Сидя за столом, вы оказывались лицом к окну, затянутому шторой. Достаточно было слова, чтобы штора раздвинулась. За ней открывалось крахмально-белое освещенное помещение. Академия заботилась о том, чтобы в нем двадцать четыре часа в сутки находились образцы. Обнаженные тела по приказу двигались и принимали нужные позы. Я часто гадал, много ли этим живым марионеткам платили за работу, если вообще платили. Обычно они относились к низшим физиономическим классам — кто еще согласился бы на такую работу? — но тем интереснее было изучение этих образцов.
Там я впервые исследовал Нуль — личность, лишенную всяких краниометрических, физиономических или телесных достоинств. У этого парня отбоя не было от студентов. Он часто оставался на ночь, потому, как я полагал, что по тупости был ни на что больше не годен. Однако, читая его, вы словно заглядывали в бесконечность, созерцали, так сказать, природу без штанов — зрелище пугающее и в то же время изысканное.
Однажды ночью я пришел в лабораторию, ожидая застать там старину Диксона, оплывшего и перекошенного, как снеговик после оттепели, но когда штора по моей команде раздвинулась, мне открылось совершенно иное.
У нее было самое совершенное из всех виденных мною тел. Само совершенство, и кончики сосков острые, как иголки. Я заставлял ее изгибаться, поворачиваться, подпрыгивать, опускаться на четвереньки и ложиться на спину, но не мог найти ни малейшего изъяна. Лицо было округлым и чистым, глаза темно-зеленого оттенка, а водопад каштановых волос завивался воронкой, словно у морской богини, попавшей в водоворот. В ту первую ночь я оставался с нею до утра, и к утру приказы, заставлявшие ее совершать грубые телесные движения, сменились тихими просьбами: подмигнуть глазом или согнуть мизинец.