Они останавливаются у калитки и смотрят вниз на колышащий травами склон, на крышу и трубы Мейсонгилла.
— Но ты уверен в своей любви к ней, так же как она уверена в своей любви к тебе?
— Да, но это односторонне, это не значит знать, это не доказательство.
— Женщины часто доказывают свою любовь так, как доказывалось много раз.
Артур скашивает взгляд вниз на свою мать, но она упрямо смотрит перед собой. И ему видны только изгиб чепца и кончик ее носа.
— Но опять-таки это не доказательство. Это просто отчаянное старание его получить. Сделай я Джин моей любовницей, это не доказало бы, что мы любим друг друга.
— Согласна.
— Это может доказать как раз обратное. Что наша любовь нас ослабляет. Иногда возникает впечатление, будто честь и бесчестие очень близки друг к другу, много ближе, чем мне казалось.
— Я никогда не внушала тебе, что честь — легкий путь. Будь это так, чего бы она стоила? И, быть может, доказательства тут вообще невозможны. Быть может, наилучший предел — это думать и верить. Быть может, узнать по-настоящему можно только за гробом.
— Нормальное доказательство зависит от поступков. Проклятая особенность нашего положения в том, что доказательство заключается в бездействии. Наша любовь — нечто отдельное, в стороне от мира, неизвестна ему. Она невидима, не осязаема для мира, однако для меня, для нас, она абсолютно видима, абсолютно осязаема. Она не может существовать в вакууме, но она существует в ином месте, где атмосфера совсем иная, либо легче, либо тяжелее, я не уверен, какая именно. И где-то вне времени. И так было всегда, с самого начала. Именно это вы сразу же распознали. Что нам дана та редчайшая любовь, которая поддерживает меня… нас абсолютно.
— И тем не менее?
— Тем не менее. Я едва осмеливаюсь произнести это вслух. В голову мне это приходит, когда я на самой низкой точке. Я ловлю себя на… я ловлю себя на мысли: а что, если наша любовь не такая, как я верю, не нечто, существующее вне времени? Что, если все, что я думаю о ней, неверно? Что, если она ни в каком смысле не особенная или особенная только лишь в том, что она скрывается и… не завершена? И что, если… что, если Туи умрет, и мы с Джин станем свободны, и наша любовь сможет наконец быть объявленной и санкционированной и предъявленной миру, и что, если в эту минуту я обнаружу, что время потихоньку делало свою работу незаметно для меня, делало свою работу, обгладывало, и разъедало, и подкапывалось? Что, если тогда я обнаружу… если мы обнаружим, что я не люблю ее так, как думал, или что она не любит меня так, как думала? Что нам тогда делать? Что?
Мам благоразумно не говорит ничего.
Артур поверяет Мам все: свои глубочайшие страхи, свои величайшие воспарения и все промежуточные треволнения и радости материального мира. И никогда даже не намекает на свой все углубляющийся интерес к спиритуализму — или спиритизму, как он предпочитает его называть. Мам, покинув католический Эдинбург, просто процессом посещения служб прилепилась к Англиканской Церкви. Уже трое ее детей вступили в брак в Сент-Освальде — сам Артур, Ида и Додо. Она инстинктивно не приемлет спиритический мир, в котором ощущает анархию и шарлатанство. Она считает, что люди способны каким-то образом понять свою жизнь, если общество откроет им свои истины; и далее, что религиозные истины общества должны выражаться признанными институтами, будь то Католическая Церковь или Англиканская. А кроме того, следует подумать и о семье. Артур — рыцарь, он завтракал и обедал с королем; он общественная фигура — она повторяет ему его же похвальбу, что он только Киплингу уступает во влиянии на здоровых и бравых молодых людей страны. Что, если станет известно. Что, если станет известно, что он участвует в сеансах и тому подобном? Это перечеркнет все шансы стать пэром.
Тщетно он пытается пересказать свой разговор с сэром Оливером Лоджем в Букингемском дворце. Конечно же, Мам не может не признать, что Лодж абсолютно уравновешенный человек с безупречной научной репутацией, чему доказательство — его недавнее назначение первым ректором Бирмингемского университета. Но Мам не желает признавать ничего, связанного со спиритизмом, тут она непреклонно отказывается пойти навстречу своему сыну.
Артур страшится заговорить о спиритизме с Туи, чтобы ненароком не нарушить сверхъестественную безмятежность ее существования. В вопросе веры, как ему известно, она просто исполнена непоколебимого доверия. Она предполагает, что, умерев, попадет на Небеса, точную природу которых описать не может, и останется там в состоянии, которое не может вообразить до того времени, пока к ней не присоединится Артур, а следом, в свой черед, их дети, после чего все они будут пребывать вместе в более совершенном варианте Саутси. Артур считает, что было бы нечестно опровергнуть какую-либо из этих презумпций.
И еще тяжелее для него, что он не может делиться с Джин, с которой хотел бы делиться всем — от последней запонки до последней точки с запятой. Он пытался, но Джин относится с подозрением — а может быть, с испугом, — ко всему, что касается мира спиритизма. А кроме того, выражение ее неприятия Артур находит противоречащим ее любящей натуре.
Как-то раз он пробует рассказать — слегка испытующе и сознательно подавляя увлеченность — о своем впечатлении от сеанса. Почти сразу же он замечает, как прелестные черты отражают крайнее неодобрение.
— Что такое, моя милая?
— Но, Артур, — говорит она, — они же такие вульгарные.
— Кто?
— Эти люди. Вроде цыганок, которые сидят на ярмарках в будках и гадают о твоей судьбе по картам и чаинкам. Они просто… вульгарны.
Подобный снобизм, а тем более в той, кого он любит, Артур находит неприемлемым. Ему хочется сказать, что именно великолепная низшая прослойка среднего класса всегда обеспечивала нацию духовным водительством: стоит назвать хотя бы пуритан, которых многие, конечно, недооценивают. Он хочет сказать, что по берегам моря Галилейского, несомненно, многие считали Господа Нашего Иисуса Христа несколько вульгарным. Апостолы, как и большинство медиумов, школьного образования не получали. Естественно, ничего этого он не говорит. Ему стыдно за свое внезапное раздражение, и он меняет тему.
И потому ему приходится выйти за пределы своего железно-стороннего треугольника. К Лотти он не обращается: не хочет хоть в чем-то рисковать ее любовью, тем более что она помогает ухаживать за Туи. Вместо того он идет к Конни. Конни, которая еще словно вчера заплетала волосы в косу будто корабельный канат и разбивала сердца вдоль и поперек всей континентальной Европы; к Конни, которая слишком уж солидно приняла роль кенсингтонской маменьки; и сверх всего — Конни, которая посмела пойти ему наперекор в тот день на стадионе. Он так и не выяснил, Конни ли повлияла на Хорнанга или Хорнанг на нее, но, как бы то ни было, кончил он тем, что начал ею восхищаться за тот случай.
Как-то днем, когда Хорнанг отсутствует, он наносит ей визит. Чай сервирован в ее маленькой гостиной наверху, где тогда она выслушала его про Джин. Странно думать, что его сестричке уже ближе к сорока, чем к тридцати. Но этот возраст идет ей. Она не так декоративна, как раньше, она крупна, пышет здоровьем и благодушна. Джером был недалек от истины, назвав ее Брунгильдой, когда они были в Норвегии. Словно бы с годами она обрела крепкое здоровье в попытке уравновесить недомогания Хорнанга.