Я уставилась на бумагу и невольно вскрикнула от возмущения. Чистый лист, совершенно чистый. «Дьявол» сыграл шутку, причем очень плохую. Если бы сейчас горел камин, я бы швырнула бумажку в огонь. Сдержав гнев, я разгладила сгибы и сунула в ящик, намереваясь позже воспользоваться ею для письма, раз она такого хорошего качества: с ровным обрезом и отлично выбелена.
Поздно ночью я проснулась от плача Маттео, донесшегося из детской. Скоро малыш перестал плакать, видимо, кормилица встала и покормила его — но я все равно не могла заснуть. Воздух был раскален не по сезону, я лежала, истекая потом, то и дело, принимаясь метаться на кровати, а Дзалумма тем временем спокойно спала на своей лежанке.
Я невольно вспомнила слова священника: «Прочтете это только ночью. Сегодня, когда останетесь одна».
Я встала с постели. Сделала несколько осторожных шагов в темноте, несмотря на то, что Дзалумму было трудно разбудить. Зажгла свечу и очень медленно выдвинула ящик, откуда достала листок бумаги, переданный мне священником.
Чувствуя себя довольно глупо, я со страхом поднесла его к пламени свечи.
Долго смотрела на пустой лист, пока, наконец, меня не осенило. Я поднесла листок поближе к пламени, так что оно начало чадить. Перед моими глазами начали появляться коричневые буквы, прозрачные и водянистые. Я сдавленно охнула.
«Приветствую Вас. Сожалею, что не смог ответить раньше на Ваше последнее письмо. Завтра в полдень пойдите одна попросить у Бога совета».
В течение веков верующие делили день на часы молитв: заутреня, на рассвете, и вечерня были самыми посещаемыми. После рассвета наступал третий час службы, в девять утра, а затем шестой, в полдень.
Я внимательно рассмотрела почерк: идеально вертикальные буквы, длинные «д» и «у», маленькие и толстые «п»… Я всего дважды видела его в своей жизни, но сразу узнала.
«Приветствую Вас, мадонна Лиза, из Милана…»
Остаток ночи я не спала, просто лежала в кровати, раздумывая над письмом. Ступайте помолиться, говорилось в нем. Одна. Естественно, это означало, что мне следует выйти из дома, но во Флоренции было не меньше сотни церквей. Куда автор письма предлагал мне отправиться?
В конце концов я решила, что единственный логичный выбор — это церковь Пресвятой Аннунциаты с нашим семейным приделом, куда я легко могла уйти помолиться на заутрене или в полдень, не вызывая подозрения, и где я в последний раз столкнулась с «дьяволом».
Утром я ничего не сказала Дзалумме, но она почувствовала мое волнение и спросила, что меня беспокоит. Когда я сказала ей, что хочу пойти помолиться — одна, — она нахмурилась. Я редко ходила куда-нибудь без нее.
— Это все из-за письма, — заключила она. Ее слова поначалу меня испугали, но потом я поняла, что она имеет в виду то письмо, которое выронил юный наглец, забравшийся к нам в дом. — Я знаю, ты не хочешь пугать меня, но я все равно очень переживаю. Мне бы не хотелось думать, что ты втянута в какое-то опасное дело.
— Я бы никогда не сделала подобной глупости, — ответила я, уловив, тем не менее, неуверенность в собственном голосе.
— Тогда иди одна, — мрачно буркнула Дзалумма, переходя рамки того, что могла сказать рабыня своей хозяйке. — Просто помни, что теперь у тебя есть ребенок.
— Этого я никогда не забуду, — ответила я, едва сдерживаясь.
Возница отвез меня к церкви Пресвятой Аннунциаты. Я велела ему подождать на площади перед церковью. Напротив грациозной колоннады, возле сиротского дома. Когда колокола начали созывать верующих, я переступила порог притвора, прошла мимо монахов в церковь и свернула в наш маленький придел.
Там было пусто, и я почувствовала облегчение и в то же время разочарование. Меня не ждал священник, свечи никто не зажег, в воздухе не дымился ладан. Я заранее никого не предупредила о своем приходе, если не считать Дзалуммы и возницы. Чувствуя неуверенность, я подошла к алтарю и опустилась на колени. Следующие несколько минут я пыталась успокоиться, произнося молитвы. Когда, наконец, за моей спиной раздались легкие быстрые шаги, я обернулась.
Сзади меня стоял улыбающийся «дьявол», одетый как монах-сервит. На голове капюшон, руки спрятаны в складках черной ткани.
— Монна Лиза, — произнес он, — соблаговолите пройти со мной. — Он пытался держаться предупредительно и вежливо, но все равно не мог скрыть лукавство, пробивавшееся во взгляде и голосе.
Вместо ответа я поднялась с колен и приблизилась к нему, а он протянул мне кусок черной ткани — это оказался плащ.
— Как глупо, — сказала я, обращаясь скорее к себе, чем к нему.
— Вовсе нет, — ответил он, расправляя плащ, чтобы я его надела, при этом то и дело косился на дверь притвора. — Скоро вы поймете, в чем тут смысл.
Я позволила набросить на себя плащ, поднять капюшон и сдвинуть его так, чтобы скрыть мой головной убор с вуалью и лицо. Черная ткань волочилась по полу, полностью закрывая юбки.
— Идемте, — сказал он и вывел меня на улицу на безопасном расстоянии от того места, где меня ждала карета.
Жизнь на площади кипела ключом, так что ни прохожие, ни торговцы не обратили внимания на двух монахов. Он подвел меня к шаткому фургону с запряженной в него старой раскормленной лошадью.
— Позвольте помочь вам. — Он хотел подсадить меня.
— Нет. — До меня вдруг дошло, что это тот самый юноша, который вломился в мой дом, словно вор. Как я могла быть уверена, что он не собирается похитить меня, чтобы допросить о тайной деятельности мужа?
Он развел руками, демонстрируя полное презрение.
— В таком случае не надо. Ступайте обратно в свой красивый дом и живите дальше, ничего не зная.
Он не шутил. Отошел от меня, собираясь взобраться в фургон. Если бы я захотела, то могла бы оставить его и вернуться в церковь. Или пройти по площади к своей карете.
— Помоги мне, — сказала я.
Он так и сделал, после чего отвязал поводья и уселся рядом со мной.
— Для начала кое-какие меры предосторожности. — Он взял с сиденья полоску ткани, быстро и ловко ее встряхнул и, сунув руки в мой поднятый капюшон, обернул ткань вокруг моих глаз и завязал на затылке, прежде чем я успела понять, что он делает.
Я оказалась с повязкой на глазах. Запаниковав, поднесла к ней руки. Он зацокал языком, словно успокаивая животное.
— Не бойтесь. Это для вашей же безопасности. Я вздрогнула, почувствовав, как щеки коснулось что-то мягкое, и отпрянула, когда мне законопатили уши. Шум толпы на площади сразу превратился в неразборчивый гул, но я все-таки могла услышать:
— Не волнуйтесь. Мы скоро приедем… — Фургон дернулся и покатил, а я вцепилась в край скамьи, чтобы не раскачиваться. Мы ехали несколько минут. Я изо всех сил старалась прислушаться, только теперь поняв, почему меня вызвали ровно в полдень. К этому времени успевали отзвонить все церковные колокола, поэтому я не могла определить по их звучанию, очень разному, в какой части города мы находимся.