Наконец фургон остановился. Юноша велел мне повернуться направо. Я услышала движение, почувствовала руки и с их помощью неловко вылезла из фургона. Взяв за локоть, он заставил меня идти быстро, чуть ли не бежать; я приподняла юбки, чтобы не споткнуться. Даже ничего, не видя и не слыша, я почувствовала перемену, когда мы ушли с теплого солнца и оказались там, где воздух был душным и прохладным.
Пальцы сильнее сжали мой локоть, заставив остановиться; проводник тихо засвистел. После паузы раздался другой свист, приглушенный из-за ваты в ушах. Кто-то возник передо мной, затем повернулся и пошел вперед. Мы с юношей последовали за ним. Сделали несколько шагов, потом поднялись по лестнице на один пролет. Меня снова заставили остановиться, и я услышала стон тяжелой деревянной двери, скользящей по камню. Подуло легким ветерком.
Потом мы двинулись дальше, уже не таким скорым шагом, под ногами хрустел песок. Я за свою жизнь повидала немало художественных мастерских, чтобы не узнать теперь острых запахов кипящего льняного масла и негашеной извести. Меня усадили на стул с низкой спинкой. Самодовольным веселым тоном мой провожатый обратился к кому-то третьему и сделал это достаточно громко, чтобы я расслышала каждое слово.
— Только скажите — я все исполню.
— Принесешь то, о чем я просил?
— Если нужно. А сколько потом у меня будет времени?
— Дай нам не больше получаса, на всякий случай. — Голос был мужским, не грубым. — Обязательно проследи за временем.
При звуке этого голоса я потянулась к повязке на глазах и сдернула ее.
Сервита и след простыл, его шаги раздавались уже из коридора. Человек, стоявший рядом, потянулся к повязке одновременно со мной. Он был выбрит, с вьющимися каштановыми волосами, разделенными пробором посредине. На нем тоже было монашеское одеяние сервита.
В первую секунду я его не узнала. Без бороды его подбородок казался заостренным, скулы еще сильнее выступали; щетина, блестевшая в рассеянном свете, поседела. Он был по-прежнему красив; будь у него более идеальные черты лица — не так глубоко посажены глаза, потоньше переносица и чуть крупнее верхняя губа, — он мог бы считаться красавчиком. Леонардо ласково улыбнулся, заметив мое смятение, отчего в уголках его светло-серых глаз проступило еще больше морщин.
Я вынула вату из ушей, назвала его по имени и инстинктивно поднялась со стула. Он пробудил во мне воспоминания о моем Джулиано, о Лоренцо. Я вспомнила его письмо к Джулиано, где он сообщал о намерениях герцога Миланского, и почувствовала благодарность к этому человеку. Мне захотелось обнять его как дорогого друга, как члена семьи.
Он почувствовал то же самое. Я поняла это по блеску в его глазах, неуверенной улыбке, по тому, как напряглись его руки, готовые подняться, дотронуться, обнять. Если бы он нашел в себе силы, то поднес бы руки к моему лицу и провел пальцами по каждой черточке. Он относился ко мне с любовью, и я не понимала почему.
За его спиной находилось окно, закрытое куском холста, отрезанного точно по размерам проема, холст свисал со стержня и крепился веревками, с помощью которых его можно было поднять или опустить. Сейчас холст был поднят, открывая толстый слой промасленной бумаги — прозрачной лишь настолько, чтобы, скрывая вид, пропускать желтоватый отфильтрованный свет.
— Прошу вас, садитесь, — сказал Леонардо, а потом указал на табуретку. — Вы позволите?
Когда я кивнула, он протащил ее по каменному полу и уселся напротив.
За ним стоял мольберт с большой деревянной доской; я наклонилась вперед и краем глаза заметила кремовый лист бумаги, придавленный верхним краем доски к мольберту. Слева от мольберта горела лампа на маленьком столике, где лежали разбросанные кусочки угля и горстка пушистых куриных перьев. Рядом на полу стояла корзина яиц, бутыль с маслом и несколько скомканных грязных тряпок.
— Монна Лиза, — ласково позвал он. Строгий черный цвет одеяния подчеркивал впалость его щек. — Мы давно не виделись. — Тут он вдруг стал сдержанным и официальным, улыбка исчезла с его лица. — Прошу простить вынужденную секретность. Она защищает не только нас, но и вас. Надеюсь, Салаи не испугал вас.
«Салаи» — дьяволенок. Отличное прозвище. Я хохотнула.
— Не очень.
Он оживился, уловив мое настроение.
— Джан Джакомо — так его зовут, но это имя ему совершенно не подходит. Мальчишка неисправим. Он пришел ко мне беспризорником, за последние несколько лет я сделал все, чтобы дать ему образование. Он научился письму, хотя и плохо, и из него вышел вполне сносный ученик художника. Хотя иногда я отчаиваюсь, стараясь привить ему более цивилизованные манеры. Но он предан мне всей душой, а это очень полезно. — Его тон подобрел. — Вы хорошо выглядите, мадонна. Материнство вам к лицу. Салаи говорит, у вас чудесный сын.
— Да, Маттео. — Я зарделась.
— Хорошее имя. Малыш здоров?
— Еще бы! — с пылом воскликнула я. — Он все время ест и никак не наестся. И беспрестанно шевелится, если только не спит…
— Он похож на вас?
— Думаю, да. Сейчас глаза у него голубые, но совсем скоро, я уверена, потемнеют. И у него такие густые мягкие волосики, все в маленьких кудряшках — я иногда пальцем закручиваю у него на макушке одно большое колечко…— Я запнулась на полуслове. У Франческо глаза были светло-голубые, волосы абсолютно прямые. Я чуть не призналась, что мой сын похож на своего отца — с курчавыми волосами и темными глазами. Еще немного — и я бы описала милую ямочку у него на щечке — совсем как у Джулиано. — А вам, как видно, многое известно обо мне и моем муже, — сдержанно заметила я. — Вы вернулись во Флоренцию? А я думала, вы все еще живете при дворе Лодовико в Милане.
По его лицу ничего нельзя было прочесть.
— Так и есть. Я приехал во Флоренцию ненадолго, отдохнуть.
— И вы привезли меня сюда, со всеми этими тайными ухищрениями, для того чтобы…
Леонардо ничего не ответил, потому что в эту минуту появился Салаи, в руках у него был поднос с вином, сыром, орехами. Художник поднялся, принял у него поднос и отправил прочь, потом понес угощение к длинному узкому столу, занимавшему почти всю стену за нашими спинами. Ему с трудом удалось расчистить место для подноса.
Я обернулась, собираясь предложить ему помощь, но была так очарована увиденным, что поднялась и подошла поближе. На столе лежали широкие деревянные ножи с длинными заостренными лезвиями, ворох серо-белых шкурок горностая, испещренных дырками: шерстинки оттуда были тщательно выдраны и сложены горкой рядом с парой ножниц. Тут же лежали кучки перьев: больших и темных — грифовых, посветлее — гусиных, маленьких, тонких — голубиных, а еще полупрозрачная свиная щетина. В конце стола стояла накрытая тряпицей деревянная лохань с потеками извести, пол под ней был забрызган белыми пятнами. А рядом разложены аккуратными ровными рядами маленькие шарики краски — белой, черной, желтоватой и розовой. Они сохли на ткани возле большой ступы с пестиком, на дне которой виднелись несколько крошечных осколков блестящего малахита. Тут же я увидела большую плитку красного камня с горкой желто-коричневого порошка и жернов размером с ладонь, а еще тонкий деревянный шпатель с заостренным краем и не до конца готовые кисти: у пера грифа был отрезан кончик, а в полость ствола аккуратно вставлены свиные щетинки, прочно закрепленные вощеной нитью. Я увидела несколько очень тонких веретенообразных деревянных палочек, одна из которых была вставлена в ствол пера, с тем, чтобы тот выдержал любой нажим художника.