– Ну а где есть две женщины, там, без сомнения, найдутся и три, и четыре женщины, а может, и больше. Прошу вас, скажите, где прячутся остальные? И не смущайтесь. Здесь командую я, и решать вашу судьбу мне.

К тому моменту, когда он закончил свою речь, он успел скинуть с себя по меньшей мере три одеяла и вытащил из ножен великолепный меч с рукоятью, украшенной позолоченной гравировкой. Окружавшие сделали то же самое. У всех у них были такие же мечи великолепной работы, и все они, как и он, были в шерстяном белье. И точно так же, как их командир, все они насмешливо улыбались. Они не были обычными пехотинцами. Это были хорошо обученные привилегированные воины – рыцари.

И все они были французами-северянами.

Ярость вытеснила остатки страха из сердца Мадлен. Она сделала шаг к светловолосому нормандцу и крикнула:

– Как смеете вы, французы, убивать своих соотечественников! Ни один подлинно благородный человек не сделал бы такого!

– Возьми меня за руку, – сказала я ей, зная, что солдаты не могут ни видеть, ни слышать меня.

Но, уже говоря это, я знала, что она не послушается, и, даже зная, что она не послушается, я не испытывала страха. Наоборот, я наблюдала за этой драмой как бы со стороны, с безопасного расстояния, и в то же время мое сочувствие полностью было с нею.

Нормандец тут же подошел к ней с мечом в правой руке. Он крепче сжал рукоять, и мускулы его напряглись. Неуловимо быстрым движением он согнул руку в локте, так что верхняя часть его руки оказалась на уровне груди, а правый кулак – у левого плеча.

– Нет! – воскликнула мать Жеральдина, и в ее возгласе не было ни гнева, ни ужаса, лишь мягкая, твердая настойчивость.

Все сестры и больные в ужасе увидели, как она встала между Мадлен и воином, занесшим над ней меч. И нормандец ударил ее мечом так, словно нанес пощечину тыльной стороной руки.

Воцарилось молчание, столь глубокое, что можно было услышать треск разрываемой ткани: клинок так же легко прошел сквозь шерстяное монашеское облачение Жеральдины, как легко вошел в ее грудь. Когда она закачалась и, шатаясь, шагнула к нему, он вонзил клинок еще глубже.

Потом он сделал шаг назад и дал ей упасть – вперед, на пронзившее ее насквозь оружие, длинный конец которого торчал теперь из ее спины, из-под правого плеча.

– Кто следующий? – спокойно спросил нормандец.

Мадлен, рыдая, упала на колени и поднесла к губам безжизненную руку Жеральдины. Все мои спутники, сокрытые завесой невидимости, тихо плакали.

Но командир их не видел. Вложив меч в ножны, он схватил Мадлен за локоть и поднял ее на ноги. Как она ни сопротивлялась, он сорвал с нее покрывало и апостольник, под которыми оказались остриженные светлые кудри.

– Тебе повезло, что ты такая красавица, – сказал он. – За это тебе будет позволено прожить еще день, а может, и больше. Составишь мне компанию. Если, конечно, честно скажешь, где прячутся остальные женщины. Откажешься – сдохнешь так же, как твоя дорогая сестрица.

И он презрительно кивнул на неподвижно лежавшую Жеральдину.

В жизни я несколько раз испытывала замедление времени, испытала его и в тот момент. Разумеется, я почувствовала жалость и скорбь, когда увидела, как упала Жеральдина, но в то же время я испытала странное ощущение, что все идет как положено. Такова была воля богини. И тогда, с нарастающим ощущением радости, я (и это была не только я) властно приказала нормандцу:

– Отпусти ее!

В моих словах не было ни гнева, ни печали, ни ненависти. Только справедливость.

Дальше произошло странное. Нормандец, конечно же, выхватил меч и, держа Мадлен одной рукой, повернулся ко мне… Но не нанес удара и замер. Взгляд его блуждал, на лице было полное изумление.

– Отпусти ее, – повторила я, и он дернул головой, не понимая, что происходит.

С лиц его солдат тоже сошли дурацкие ухмылки. Теперь они в таком же недоумении смотрели в мою сторону.

Я громко рассмеялась, потому что поняла, что по-прежнему невидима для них. Я закрыла глаза и мысленно убрала перед собой защитную завесу, а затем вышла в образовавшийся проем, как в открытую дверь. Мне не нужно было прятать остальных. Я знала, что все в полной безопасности.

Командир широко раскрыл глаза и побледнел так, что кожа его стала белее его жидкой бороденки. Непроизвольно он отпустил Мадлен, и та благоговейно опустилась на колени, глядя на меня во все глаза и открыв от изумления рот.

– Пресвятая Богородица! – вздохнул нормандец и сделал то же самое.

Один за другим все монахини и солдаты, перекрестившись, опустились на колени.

Я не думала о том, что они увидели. Я знала только то, что необходимо было сделать. Сдерживая печаль, я преклонила колени у тела Жеральдины, ласково перевернула ее на бок и довольно легко вытащила меч.

Она застонала, когда меч вышел, потому что была еще жива. Она была жива, но из ее разверстой раны хлынула кровь, пролилась на землю, растекшись темным пятном на ее еще более темном облачении, забрызгав и мои рукава. Через несколько мгновений она умерла бы от потери крови.

Я села на холодную землю и обняла ее.

Ей было суждено быть моей наставницей, она не должна была умереть. Я знала, что нахожусь в опасном положении. Я могла бы дать волю скорби. Могла бы отказаться от богини и проклясть свое предназначение. Я могла бы бежать от того, что должно свершиться.

Но я этого не сделала.

Я закрыла глаза и твердо прижала руку к ране. Моя собственная одежда была уже тяжелой от крови. Жеральдина неподвижно лежала у меня на руках и дышала тяжело-тяжело. Она умирала.

Я улыбнулась нелогичности происходящего. И растворилась.

Слияние. Сияние. Благодать.

По толпе пробежал шепот, похожий на взмах птичьих крыльев.

Открыв глаза, я увидела перед собой карие глаза Жеральдины – уже не тусклые и далекие, а яркие и живые. И она смотрела на меня не снизу вверх, ибо она сидела.

Рука моя была все еще прижата к ее ране. Медленно, ласково она отвела ее в сторону, и все увидели, что ее черное облачение цело и сухо.

Она встала, сияя, и протянула мне руку, помогая встать на ноги.

– Вы стали свидетелями истинного божественного чуда, – сказала она коленопреклоненным людям.

И тогда нормандец заплакал.

XV

Лишь потом я узнала, почему и солдаты, и сестры пали тогда на колени. Не только потому, что я возникла перед ними прямо из воздуха, но потому, что я явилась перед ними как Дева Мария, в образе Царицы Небесной, в синей плащанице и золотом венце. Лишь после того, как Жеральдина помогла мне встать, я появилась перед ними в своем собственном виде.