И в ту же секунду он понял, насколько мудр был дядя Эдуар, считавший, что если он научится эмоционально отстраняться от Беатрис, то достигнет уравновешенности, необходимой для того, чтобы отстраниться и от своего тайного страха за судьбу Сибилль.
«Любовь – это не привязанность, – сказал однажды Эдуар. – Настоящая любовь – это сострадание, которое никогда не приводит к скорби. Но привязанность, проистекающая из нашей жажды безопасности, – это ловушка».
И вот теперь он, Люк, попался в такую ловушку, мечется в волнах ужаса, а враг уже забросил сеть.
– О да, мой милый, – прошептала Беатрис низким голосом, пародирующим женский. – Таково проклятие, которое ты приносишь женщинам, которые тебя любят. Может, ты хочешь посмотреть на нее, увидеть, какой она стала, увидеть, что ты с ней сделал?
Закутанная в плащ фигура повернулась к ним и совсем другим, глубоким голосом – голосом, который Люк определенно знал, но, к своему ужасу, не мог определить, кому он принадлежит, принялась дразнить его:
– Ты не узнаешь меня, Люк? А ведь я знаю и тебя, и твою матушку, и твоего дядюшку, и ту женщину, что так хорошо навевает тебе разные сны… Я – твой истинный возлюбленный, ибо я один желаю увидеть, как ты выполнишь свое самое прекрасное, самое святое предназначение.
– Отпусти Сибилль и мою мать! – потребовал Люк. – Отпусти их! Только трус может прятаться и лгать! Если тебе нужен я, хорошо. Тогда покажи себя, и решим дело один на один.
Едва он произнес эти слова, как понял, перед какой страшной опасностью оказался. И в то же время он знал, что ради двух женщин, которых он любит, он ни за что не осмелится убежать от нее.
«Если я не могу спасти себя, то по крайней мере могу спасти их».
Он пошел бы на смерть, если бы это означало спасение Сибилль.
– Да, да, спаси ее, Люк, – призвал его враг устами Беатрис, – и я покажу тебе лицо куда большего зла, лицо, на которое даже твоя прекрасная Сибилль не может смотреть.
И одетая в плащ фигура решительно откинула капюшон, открыв широкое лицо человека в красной кардинальской шапочке. Но пока Люк смотрел на него во все глаза, лицо кардинала начало изменяться, колыхаться и поблескивать, как поверхность пруда, в который бросили камень, пока не превратилось совсем в другое лицо.
Превращение еще не завершилось, когда Люк в ужасе закричал. И в тот же миг и сознание, и воля покинули его, а руки матери начали сжимать ему горло…
Была глубокая ночь, когда Мишель пришел в себя. Он не мог бы честно сказать, что проснулся, потому что он не спал, а вполне осознавал, что смотрит на то, что было жизнью Люка де ля Роза. За последние два дня его вера в Бога ничуть не ослабла, как ничуть не ослабла и его честность. И по правде говоря, он чувствовал себя скорее как человек, способный к ясновидению, чем как человек, околдованный ведьмой.
Поэтому, когда видение кончилось, он ощутил отчаянное желание увидеть Сибилль. Тем не менее он обратился с молитвой к Деве Марии:
– Пресвятая Марие, если истории Люка и Сибилль – это святотатство, помоги мне! Но если нет, дай мне знак чтобы я пошел к ней.
И снова на него снизошел великий покой, а голову окутало покалывающее тепло, словно Святая Мать положила на нее свои руки, благословляя его.
Несмотря на тьму, он долил масла в почти угасшую лампаду и взял ее с собой.
Преисполненный чувств, он выбежал из монастыря на прохладные городские улицы и направился в тюрьму.
Ему не пришлось даже особо уговаривать тюремного сторожа. Они сошлись на том, что если утром Мишель не заплатит сторожу золотой ливр за свое пребывание в арестантской, тот сообщит о его дурном поступке тюремщику.
Войдя в камеру аббатисы, Мишель обнаружил, что она не спит. Напротив, она сидела так, словно ожидала его прихода. Едва увидев ее, такую слабую, избитую, усталую, он тут же почувствовал такой прилив любви и обожания, что желание пасть перед ней на колени и припасть губами к ее руке захлестнуло его. Ради нее он был готов на все: на отлучение, костер, проклятие.
Но Мишель не хотел пугать ее выражением своих чувств. Поэтому он сел и сказал:
– Вы исцелили его на поле брани. Знали ли вы об этом? Вы исцелили его в Пуатье. Он вернулся домой к матери, но враг использовал его мать, чтобы убить его. Поэтому я знаю теперь из того, что вы рассказали мне, и из того, что я увидел во сне, как именно он умер. И все же я не понимаю, почему мне так важно было знать, каким именно был его печальный конец. Почему вы послали мне эти сны?
– Ты еще не знаешь всего, – отвечала она. – Но ты должен знать об этом столько же, сколько знаю я.
– Не представляю себе, что еще я могу узнать. Но я знаю, что должен помочь вам, – возразил Мишель. – Вы знаете, почему я здесь, матушка. У нас не осталось времени. Только эта ночь. Я знаю, кто враг. Это – Риго. Он не остановится ни перед чем, чтобы увидеть вас мертвой. Я заплатил охраннику, чтобы вывести вас. Вы можете идти? Вот, возьмите мой плащ, накиньте капюшон…
Она отмахнулась от протянутого плаща и сказала печально:
– Я не должна.
– Нет, вы должны, – настаивал Мишель. – Ведь мы говорим о вашей жизни, о продолжении расы!
Она печально покачала головой.
– Мое предназначение – в том, чтобы остаться здесь и рассказать конец моей истории до того, как я отправлюсь на костер.
– Матушка, нет! – Чуть не плача, он пал перед ней на колени. – Пожалуйста, позвольте мне помочь вам…
Она положила распухшую руку на его голову и слабо улыбнулась.
– Ты можешь помочь мне. Выслушай конец моей истории, ибо мне суждено рассказать ее, а тебе – ее выслушать до того, как решится наша судьба. И в этом моя главная надежда на спасение: в том, что хотя бы один из расы услышит полную правду и запомнит ее. Ты сделаешь это для меня?
– Ну, если ничего другого я сделать не могу… – сказал он.
Это Эдуар чудесным образом нашел лошадь и втащил меня на нее. Ноги у меня были разбиты, раздроблены, все в крови. Но это я знаю только из его рассказов, ибо боль была так велика и я так сильно выпала из божественного присутствия и уподобилась простой смертной, что не могла ничего, кроме как выкрикивать имя Люка. Прижатая щекой к пропитанной потом попоне, я пыталась соскочить с лошади, вернуться к моему возлюбленному. Но Эдуар крепко держал меня.
Скрежет металла. Снова и снова, снова и снова, и так близко от моих ушей, что у меня тоже скрипели зубы. И это продолжалось несколько часов, так мне казалось. И все это время, находясь в лихорадочном полузабытьи, я пыталась ясно увидеть Люка или по крайней мере почувствовать его присутствие, узнать, что попытка воскресить его оказалась удачной.