Но когда мы проходили мимо, выражение ее лица словно изменилось. Возможно, всё из-за игры солнца и света свечей, отразившихся в ее глазах. На мгновение они показались мне злорадными, оценивающими, когда же я резко взглянула на нее, лицо ее смягчилось, и она отвернулась, сделалась робкой и покорной.
Только тогда я обратила внимание на ее платье. Женщина носила траур, одежда ее была белого и черного цветов. Лиф и нижняя юбка из белого атласа, верхняя юбка черная, рукава тоже черные, с прорезями, в которых виднелась белая сорочка. Белый атлас и черный бархат — эти же ткани Генрих выбрал в день своей свадьбы.
За церемонией венчания последовал банкет. Королевская семья и я находились на возвышении, на обозрении у сотен людей, набившихся в большой зал. Освободившись от тяжелой короны и плаща, я сидела между Генрихом и дофином. Мой муж сказал мне лишь несколько слов, зато его брат не умолкал.
Пир начался в полдень, а завершился в сумерках. Я переоделась в зеленое платье, в свой официальный цвет. К волосам и черной парчовой маске, прикрывшей верхнюю половину лица, мне прикрепили букетики красных бархатных роз. Я вернулась в банкетный зал, где разгорался бал-маскарад. Там я танцевала с королем и дофином. Мы делали вид, будто не узнаем друг друга. Танцевала и со своим неразговорчивым мужем. Оживлялся он только в присутствии братьев или светловолосой вдовы.
В тот вечер я выпила немного вина. Мне хотелось выпить больше, поскольку я представляла, что меня ожидает, однако я рассудила, что лучше контролировать свои эмоции. По всей видимости, мало кто из гостей думал так же: когда королева Элеонора явилась за мной, шум в зале стоял оглушительный, и мы не говорили, поскольку не услышали бы друг друга. Элеонора вывела меня в коридор, к большой группе дам. Одни сопровождали меня из Флоренции, другие, включая светловолосую женщину в траурных одеждах, были со стороны Элеоноры. Духи светловолосой вдовы, аромат ландышей, окутывали ее и всюду за ней плыли.
Дамы провели меня в покои принца Генриха. Там было прохладно, несмотря на потрескивавший в камине огонь. Четыре столбика из резного красного дерева поддерживали большую кровать, на которой лежало модное постельное белье Изабеллы д'Эсте. В ногах было аккуратно сложено пышное меховое покрывало. По черному шелку затейливо рассыпали лепестки роз, последних в этом сезоне.
На пологе зеленых и алых оттенков, с пропущенной сквозь ткань золотой нитью, были изображены пасторальные сцены: женщины играли на лютнях, танцевали или снимали фрукты с плодовых деревьев. Шляпы у них, по моде прошлого века, были высокие, заостренные, точно клыки нарвала.
Я стояла возле камина, пока меня освобождали от рукавов, лифа и юбок. Наконец я осталась в одной сорочке. Дамы терпеливо сняли с моей головы драгоценности, после чего расчесали волосы, и они каскадом спустились по спине. Пришлось еще подождать, подняв руки, пока дама во вдовьем платье стягивала с меня сорочку.
На меня смотрели шесть чужих женщин. А я была нага, словно Ева. Мое тело было мне самой незнакомо. Последний раз его ласкали руки Ипполито. Я была все еще худа: костлявые колени, выпирающие бедренные кости, бледная кожа. Правой рукой я прикрыла груди, левой скрыла холмик каштановых волос между ног. И неуклюже скрючилась у кровати, пока элегантная вдова откидывала одеяло.
Черный шелк был таким холодным, что я задрожала. Женщины разложили мои волосы по подушке и накрыли меня одеялом.
Вдова удалилась. Королева Элеонора наклонилась, нежно прижалась губами к моему лбу и прошептала:
— Все будет хорошо. Не бойся.
Она сдвинула две половинки полога и оставила меня в темноте. Женщины вернулись в аванзал. До меня доносился их тихий смех. Они рассыпали на полу орехи, чтобы заглушить звуки, которые станут издавать новобрачные.
Страстное желание Папы Климента обрести власть, надежды короля Франциска на славу, блестящая помпезность последних месяцев — все это было лишь фантазией, ярким лихорадочным сном. Голая, без драгоценностей и шелков, я вернулась к реальности и взглянула на себя со стороны. Робкая испуганная девочка в ожидании печального, не желающего ее мальчика. Я подумала о Клименте и о Франциске, вдоволь напившихся вина и поздравляющих друг друга, и моя душа заныла.
Послышались шаги, скрипнула дверь аванзала. Голос его величества был таким веселым, что развеял торжественность, созданную королевой.
— Приветствую вас, дамы. Мы пришли к жене моего сына.
Слова его звучали невнятно.
Ему ответили женские голоса, раздался сдержанный смех, под королевскими башмаками захрустели орехи.
Дверь спальни отворилась. Что-то зашелестело. Полог раздвинулся так внезапно, что я невольно натянула одеяло до подбородка.
Нагой Генрих стоял возле кровати. Мгновенно он улегся подле меня и поднял полог. При свете очага я успела заметить длинный худой торс и жидкий пучок волос у паха. Он не взглянул на меня, а уставился на зеленый бархатный балдахин над нашими головами.
Через несколько секунд явился король Франциск. Его голова была неприкрыта, волосы взлохмачены. Он тяжело опирался на руку тощего, седого кардинала де Бурбона. Оба мужчины задыхались от смеха. Король остановился и посмотрел на нас, бедных детей. Возможно, он заметил наше унижение, взгляд его смягчился. Он отпустил руку старика.
— Благословите их, ваше преосвященство, — велел он кардиналу. — Благословите их и уходите. Моего слова будет достаточно.
Когда кардинал удалился, король обратился к сыну:
— Я отлично помню свою брачную ночь с твоей матерью. Помню, как мы были молоды, как боялись. Закон требует моего присутствия при совокуплении, но как только оно свершится, я оставлю вас в покое. А сейчас… — Он продолжил совсем тихо: — Поцелуй ее, мальчик, и забудь, что я здесь.
Мы с Генрихом повернулись друг к другу. Дрожащими руками он взял меня за плечи и коснулся моих губ своими, безразлично и бесстрастно. Генрих оказался в той же ловушке, что и я, однако один из нас обязан был из нее вырваться.
Закрыв глаза, я подумала о рте Клариссы, целующей Леду, об умелом языке и пальцах Ипполито. Обхватив Генриха за голову, я, как некогда Кларисса, целовавшая Леду, прижалась к губам мужа и осторожно раздвинула их языком. Он напрягся и отдернулся бы, если б я дала слабину, но я не уступила, пока он мне не ответил. Когда мы почувствовали себя увереннее, я перекатила его на себя и просунула руку между его ног. Его плоть затвердела.
Услышав подле себя движение, я распахнула глаза. Король Франциск поднялся, сдернул одеяло и обнажил ягодицы сына.
Мы с Генрихом посмотрели на него — король вернул одеяло на место и попятился, немного обиженно.
— Не останавливайтесь! Я только хочу быть уверен, что все происходит как следует. Больше я вас не потревожу.
Он отошел к камину.
Щеки Генриха покрылись красными пятнами. Поскольку всю ответственность я взяла на себя, то сразу стала гладить его бедра, пока он снова не возбудился. Наконец сам Генрих раздвинул мне ноги и пристроился между ними, как делал когда-то Ипполито, только сейчас не было ни нежности, ни страсти.